Главная » Архив материалов
Сегодня Михаилу Михайловичу Жванецкому – 90 лет. Дата… Ну, чуть-чуть… Ну, с другой стороны… Хотя… Путь: Одесский порт — ленинградская квартирка на Ветеранов, Ульянка — московская квартира/дача — пройден. Как и у великой одесской группы писателей, почему-то не Одесской, а Южнорусской т. н. литературной школы. Легче цитировать. Вот, про Южнорусскую группу… «Южнорусская школа» не нашла до сих пор собственного исследователя и летописца. Названная так с легкой руки Валентина Катаева, она остается за пределами литературоведческих словарей и энциклопедий, о ней не написано монографических работ, не защищено кандидатских диссертаций. Единственный опыт подобного рода имел место двадцать лет тому назад и остался в памяти автора этих строк потому, что привел к плачевному результату. Речь идет о диссертации «Южнорусское измерение советской прозы», представленной на кафедру советской литературы МГУ. Симпатичной аспирантке из Днепропетровска оглушительно не повезло. «Вы бы еще бердичевское или биробиджанское измерение выдумали, — возмутился завкафедрой профессор Алексей Иванович Метченко. У советской прозы может быть только одно измерение — соцреалистическое». Прошли десятилетия, Россия из советской стала постсоветской, но ожидаемого возрождения интереса к южнорусской школе не произошло, правда, по причинам скорее противоположного свойства. Нынешний литературоведческий Олимп сократился до нескольких десятков оголодавших докторов наук, вообще неспособных проявить интереса к чему бы то ни было, и готовых исследовать хоть тексты водочных этикеток, только бы получить грант у соросовских эмиссаров. Возвратимся, однако, к теме, объявленной в названии. Воистину, если бы Россия не имела своего Причерноморья, его следовало бы выдумать. Из этой географической окраины весь отечественный романтизм 19 века вышел. Русские романтики, не находя для своих вольнолюбивых героев соответствующего интерьера, отправляли их туда, где бездонные морские глубины соседствовали с заоблачными горами, бескрайние степи с дремучими лесами, и где вольные племена пасли свои стада, изредка сходясь в молодецких ратных забавах. «Южные поэмы» Пушкина и Лермонтова, малороссийский цикл Гоголя, кавказские и крымские повести Л. Толстого, южнорусская проза Бунина, «Гамибринус» Куприна, «босяцкие» рассказы и «Старуха Изергиль» М. Горького — такова дань, отданная русской классической литературой Югу и одновременно самая светлая, жизнедышащая ее страница. Реалист из реалистов, трезвейший Лев Толстой превращался в романтика, когда писал своих «Казаков». Но до определенного времени сами южане в этом процессе не участвовали. Они вообще были далеки от культурных интересов России. Причерноморский люд мореходствовал, рыбачил, торговал, служил в таможнях и одновременно занимался контрабандой, гулял на бесчисленных свадьбах и, увы, время от времени устраивал еврейские погромы. Малороссы, молдаване, армяне, греки, болгары, караимы, немецкие колонисты, те же евреи таков был этнический состав этого края, где русские занимали отнюдь не первое место. Богами этой почти гомеровской окраины были скорее Гермес и Бахус, чем литературные музы. Внезапно все переменилось. Буколическая аркадия вдруг стала эпицентром мировых событий, местом, где решалась судьба величайшей из революций. На ее земли хлынули армии чужеземцев, принявшихся ожесточенно избивать друг друга. Белые, красные, зеленые, петлюровцы, махновцы, германские, румынские войска прокатывались по Черному морю во всех направлениях, сея разрушения и смерть. На местный люд обрушились мобилизации, реквизиции, экспроприации нигде фурии революции и гражданской войны не распоясывались до такой ярости, как на русском Юге. В каждом человеческом «множестве», подвергаемом перегрузкам, неизбежно возникают процессы конденсации и кристаллизации. Когда Причерноморье начали беспощадно прессовать, оно породило из своей среды собственных вождей, ораторов, певцов и художников. Мы не согласны со знаменитым утверждением Маркса о том, что, когда пушки стреляют, музы молчат. Более жестокой эпохи, чем начало двадцатого века, Россия не знала, а какое созвездие талантов породила эта эпоха! Русский Юг, пребывавший в вековой культурной спячке, также проснулся и делегировал наверх, в сферу профессиональной культуры блестящую плеяду писателей. Перечислим их: Александр Грин Исаак Бабель Эдуард Багрицкий Илья Ильф и Евгений Петров Валентин Катаев Константин Паустовский Михаил Светлов Лев Славин Юрий Олеша Анна Ахматова (не хотела!) Корней Чуковский (не хотел!) Борис Житков.... ну, конечно, кого-то забыли. Наверняка забыли. Все они с большими или меньшими колебаниями приняли сторону революции, независимо от того, как она потом обошлась с ними. Потому что они были полунищими разночинцами, социальными бастардами, которым нечего было терять в разразившемся катаклизме, приобрести же они надеялись все. Отвлечемся на время от непосредственной темы и пригласим в свой обзор Н. Островского и М. Булгакова. Со злой и талантливой руки Булгакова российская пролетарская чернь предстала сегодня в облике дебильного Шарикова из талантливой повести и еще более талантливой экранизации «Собачье сердце». Но ведь, если разобраться, Шариков списан с того же социального типа, что и Павел Корчагин — таковы были антиномические полюса восприятия художниками тех лет одной и той же действительности. Революционный опыт Булгакова был сугубо отрицательным. Революция разрушила его дом, а затем гналась за ним по пятам, рекрутируя то в белую, то в красную, то в национальную украинскую армию. Она глумилась на его нравственными ценностями, топтала его рукописи, унижала и поучала. Островский же стал благодаря революции тем, кем он стал. Революция подарила ему неслыханную полноту жизнеощущения, апокрифировала его биографию и судьбу спрашивается, кто из них был более прав в своих анафемах и осаннах этому преступно-героическому революционному Молоху? Да оба, оба правы, и стремление заместить в культурной памяти потомков роман Островского «Собачьим сердцем» так же неправомерно, как и попытка противоположного рода. И кстати, не кремлевскими же литкомиссарами роман «Как закалялась сталь» переведен и издан на всех пяти континентах земного шара. Перечисленные «южане» не стали, в отличие от Николая Островского, нерассуждающими солдатами революции с наганом в руке и Лениным в башке. Они писали не летопись, но скорее импровизацию на тему, романтический вестерн. Буденный назвал «Конармию» «бабизмом Бабеля». В каком-то смысле прославленный комдив был прав. Бабелевская конармия действительно имела мало общего с Первой Конной. Ее польская кампания показана глазами интеллигента Лютова, пытающегося слиться с солдатской массой и ужасающегося ее звериной жестокости. То же и в отношении всей группы «Юго-Запад». (Название поэтического цикла Багрицкого, использованное Бабелем для обозначения писателей-земляков). Почему романтический образ революции возобладал именно на Юге? Потому, что Причерноморье обладало особой витальной энергетикой. Оно, так сказать, было не русских корней. До того, как оно стало российской окраиной, оно являлось окраиной другого, греко-римского мира, затем культурной провинцией Венецианской и Генуэзской республик, а Измаил вплоть до восемнадцатого века служил северным форпостом Оттоманской Порты. История сохранила нам бесценные записки о средневековом Причерноморье венецианцев Иосафата Барбаро и Амброджо Контарини. Из этих записок явствует, что тогдашние причерноморцы вообще не подозревали о существовании на севере какой-то России! Они мыслили и чувстовали средиземноморскими культурными архетипами. Они жили не в городах, а в полисах, которые назывались Херсонесом, Каффой, Солдайей, Таной, Феодоро. Оба венецианца прожили в этих краях полжизни, отнюдь не считая себя чужестранцами. Они описывают их именно, как часть романского мира. Причерноморье становится российским лишь после разгрома Крымского ханства, взятия Суворовым Измаила, заселения Таврии русскими крестьянами и немецкими колонистами. Но его эллинская и романская генетика не исчезла. Учащимся одесских лицеев и гимназий не нужно было слишком напрягать воображение, чтобы представить времена, когда Одесса называлась Одесос. Этими временами дышали названия городских предместий и улиц, древние развалины, бесчисленные амфоры и монеты, которыми была буквально нафарширована одесская земля, а добрую четверть дореволюционного населения продолжали составлять итальянцы и греки. Все это создавало особую антропологическую среду жизнерадостно-раблезианскую, оптимистичную, проникнутую средиземноморской культурной традицией и интонацией. Это сегодня Одесса разменяла свое уникальное прошлое на опереточные медяки Бубы Касторского, а тогда, на переломе девятнадцатого и двадцатого веков, каждый коренной одессит ощущал себя частицей Pax Romana («Римского мира»). Южнорусская школа воспроизвела не только букву, но и дух средиземноморского искусства. Основой ее художественного мышления является мистерия, игровое начало, карнавал. То, что происходит в «Одесских рассказах» и «Конармии» Бабеля, в «Интервенции» Л. Славина, в «южнорусских» новеллах Паустовского, в ранних стихах Светлова и самого Багрицкого, перенасыщено выдумкой, романтической гиперболой, восклицательными знаками и суффиксами превосходной степени. Все они были, по меткому замечанию Дана Дорфмана, вдохновенными вралями, баронами Мюнхаузенами в противовес унылому писательскому Северу. Можно себе представить, какими мизантропическими ужасами наполнил бы читательскую душу Достоевский, если бы взялся писать роман о бандитской Одессе. А насильники и головорезы Бабеля весельчаки, артисты, Робин Гуды. О «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» и говорить не приходится. Кто ее герой? Тоже мошенник и авантюрист. Но как авторы любят этого авантюриста и заставляют любить его нас, читателей. Обратите внимание также на то, что действие самой смешной книги всех времен и народов почти не покидает одесского, крымского, кавказского побережья, а если Остап и появляется со своими спутниками в Москве, то советская столица неуловимо ориентализируется, начинает чувствовать и говорить на одесском языке. Потому что в обоих случаях перед нами особенное, «южнорусское» видение мира. Это видение Аристофана и Бокаччо, Свифта и Рабле анекдотическое, праздничное, чувственное, плотское. В известном смысле всю русскую литературу можно распределить в два дискурса: «северный» и «южный». Север — это аристократизм, филологическая культура, строгая иерархия жанров и стилей. Юг бесцеремонное смешение всего со всем, эстетическая всеядность, импровизация, вдохновенный «сюр». Север масонский ритуал, касталийская игра в бисер. Юг балаганная полифония, сорочинская ярмарка. Веселье и скука, языческое «эвоэ!» и католическая «осанна», площадь и храм, барокко и готика, игра и служение √ вот оппозиции российской словесности. И одновременно родовые признаки «южнорусской школы». Приглашаем читателя признаться, положив руку на сердце, какую из этих двух оппозиций он бы предпочел, если бы ему пришлось выбирать между ними. В начале этой статьи мы посетовали на то, что «южнорусская школа» не обрела своего летописца и исследователя. Это не совсем так и даже совсем не так. Отсутствие литературоведческих штудий с блеском компенсирует гениальный «Алмазный мой венец» Валентина Катаева, уже в самом своем названии заключающий некую филиппику. Приходится в очередной раз признать поражение высоколобой академической мысли перед убедительностью художественного слова. Когда я пытаюсь объяснить студентам признаки южнорусской школы, я в конце концов начинаю цитировать целые страницы из Катаева. Он не только назвал нозологические знаменатели этого направления, не только воздал должное его носителям, но сам создал блестящие образцы живописи словом. Это именно художественная литература, чего не всегда скажешь о писателях Севера. Его ностальгический, проникновенный, бесконечный, от романа к роману меняющий названия сюжет о друзьях его одесского детства (Петя Бачей, Гаврик, Мотя) завершился циклом «мовистской» прозы («Святой колодец», «Трава забвенья», «Кладбище в Скулянах», «Кубик», «Алмазный мой венец»), концентрированно выразившей сущность этого «южнорусского» художественного феномена. Автор: Валерий Сердюченко А Жванецкий причём? Да не причём! Он мог бы стать последним их них. Но не стал. Когда персонаж юмористических рассказов живет в ленинградской квартирке — с ним все отождествляют себя. И смеются. Сквозь слезы. Но — смеются. Когда писатель – обитатель московской/одесской дачи — он вынужден быть большим писателем. Именно так — принято. И у Южнорусской группы — тоже. Но с обитателем дачи обыватели себя – не отождествляют… Большая литература не смешна по определению. Большое — или ужасно, или очень ужасно. Поэтому сегодня поклонников Михаила Михайловича собирали — на 8-м километре Рублево-Успенского шоссе, в концертном зале «Барвиха Luxury Village». Забыл, какое там метро. И никто не напомнил. А для нас МихМих – остался механиком Одесского порта, голосом которого говорили Райкин, Карцев и Ильченко. Все, слава Богу, умерли… И остались певцами ленинградской квартирки. Нет, не дачи! |
Находясь формально на службе с 1784 г. в чине подпоручика в драгунском полку королевы, Арманд-Эмманюэль тяготился этим. Ему хотелось настоящего, живого дела. Не случайно, когда началась в 1787 г. русско-турецкая война, он просился на военную службу в Россию, но получил отказ от короля. Смерть маршала Ришелье в 1788 г. принесла Арманду-Эмманюэлю не только титул герцог де Фронсак, но и ряд наследственных высших придворных должностей. Так, например, еще при жизни деда, в возрасте всего девятнадцати лет он стал первым дворянином королевской палаты (premier gentilhomme de la chamber). Но, как уже отмечалось выше, он не любил посещений королевского двора. К тому же, искренне презирал придворную жизнь. Впрочем, новые должности не обременяли его, и он мог по-прежнему много путешествовать. Между тем через год во Франции началась Великая революция, перевернувшая и судьбы Европы, и судьбы отдельных людей, в том числе и Ришелье. Весть о взятии революционным народом Бастилии 14 июля 1789 г. юный герцог де Фронсак встретил с радостью. Как и многие французы, он надеялся на очищающую силу, способную исправить насквозь прогнившую государственную систему абсолютизма, погрязшую в коррупции, разврате и интригах господствующего сословия. Правда, события 5-6 октября, когда он безуспешно пытался убедить Людовика XVI остановить надвигающийся хаос анархии, потрясли Ришелье и переменили его взгляды на революцию. Он вновь уехал из Франции, и осенью 1790 г. оказался в Вене, где случайно стал свидетелем получения из России известия, которое круто изменило всю его дальнейшую жизнь. В конце октября, вместе с Лонжероном, находившегося к тому моменту уже на русской службе и принявшего участие в военных действиях против Швеции, Ришелье обедал у Карла де Линя, сына известного австрийского фельдмаршала. В этот момент русский курьер привез в Вену известие о предстоящем штурме Измаила. Молодые офицеры тут же изъявили желание принять личное участие в этом историческом сражении. Не откладывая своих намерений, Ланжерон, Карл де Линь и Ришелье отправились в штаб-квартиру главнокомандующего русской армии Г. А. Потемкина, располагавшуюся в Бендерах. Проделав путь всего за девять дней, они предстали перед светлейшим князем. Потемкин встретил их приветливо и назначил в отряд, входивший в состав гребной флотилии де Рибаса. Так началась русская одиссея славных французов. Яростный штурм русских войск под командованием А. В. Суворова 11 (22) декабря 1790 г. увенчался успехом. Измаил был взят. Мужество и храбрость Ришелье в этом кровопролитном бою, в котором он получил ранение, не остались незамеченными. Он был награжден Георгиевским крестом 4-ой степени и золотой шпагой. Но важнее всего то, что за свои бесстрашные и умелые действия Ришелье приобрел высокую репутацию среди офицеров русской армии. В начале 1791 г. умер отец Арманда-Эмманюэля, и он, едва оправившись после боевого ранения, вынужден был в спешном порядке вернуться в Париж. С этого времени он соединил в себе все фамильные титулы, которые, впрочем, во Франции того времени были уже быстрее опасны, чем почетны. По настоятельной просьбе Людовика XVI Ришелье вынужден был стать одним из руководителей личной охраны короля, которого он, не любя, по долгу совести не мог оставить в трудную минуту. Однако, узнав случайно за два дня от лакея о готовившемся побеге королевской семьи, герцог был до глубины души оскорблен недоверием и двуличностью Людовика. Ришелье покинул короля и удалился в свое имение. Как известно, так называемое Вареннское бегство окончилось неудачей и Людовик был схвачен и возвращен в Париж. Ришелье же твердо решил вернуться на русскую службу. Герцог подал надлежащую просьбу в Национальное собрание и вскоре, 1 августа 1791 г., официально получил паспорт для выезда в Россию. Этот момент очень важен, так как имел серьезные последствия в решении вопроса о законности признания Ришелье эмигрантом с последующей конфискацией всего его имущества. Приехав в Петербург, герцог был приветливо принят русской императрицей. Он даже был допущен в избранный круг Екатерины II, собиравшийся по вечерам в Эрмитаже. Вернувшись в Петербург, Ришелье, вместе со своим другом Ланжероном вскоре был прикомандирован к австрийской армии, в составе которой участвовал в 1793 и 1794 гг. в военных действиях в Нидерландах. Надо сказать, что его значение в этой компании сводилась скорее к роли иностранного наблюдателя, чем непосредственного участника боевых действий, о чем свидетельствуют соответствующие обширные рапорты русскому правительству. Поражение австрийцев заставило Ришелье вернуться в Россию, где в 1795 г., не без помощи высоко ценившего его фельдмаршала П.А. Румянцева, он получил кирасирский полк, дислоцировавшийся на Волыни. Кончина Екатерины II в ноябре 1796 г. изменила положение Ришелье. Взошедший на престол Павел I вскоре назначил его командиром лейб-гвардии Кирасирского полка, квартировавшегося в Царском селе. Герцог был произведен в генерал-майоры, но особой радости указанная почетная должность ему не принесла. Нелепые придирки и мелочная регламентация Павла становились нестерпимыми. Дело окончилось скандалом. Однажды, увидев, как в одной из близлежащих деревень начался пожар, Ришелье отдал приказ своим солдатам оказать содействие в его тушении. Узнав об этом, Павел I в самых оскорбительных выражениях публично отчитал командира полка за то, что он посмел отдать такой приказ без разрешения императора. То, что в случае соблюдения данного требования деревня бы успела сгореть дотла, в расчет не принималось. Уйдя со службы, Ришелье переживал далеко не самые лучшие дни своей жизни. Внимательно следя за политическими событиями в Париже, ему показалось, что Наполеон стабилизировал обстановку, тем более, что в 1801 г. был подписан русско-французский договор. Это подтолкнуло его к мысли о возвращении во Францию, где он намеревался жить частным образом. При содействии русского посольства герцог получил разрешение на въезд и в январе 1802 г. оказался в Париже... Несколько месяцев пребывания на родине убедили Ришелье в невозможности жить частным человеком, не поступив на службу к Наполеону. Последнее было абсолютно невозможно с точки зрения его понимания роли первого консула. Несмотря на то, что Наполеон выдал герцогу паспорт, он отказывался вычеркнуть его имя из проскрипционного списка политических эмигрантов. При этом Талейран недвусмысленно заявил Ришелье о желательности для первого консула видеть его под своими знаменами. Ришелье написал письмо на имя императора Александра I, с которым подружился, когда тот был еще только наследником престола, с просьбой о восстановлении на русской службе. Ответ императора не заставил себя ждать. Александр высоко ценил способности Ришелье, а потому в письме от 27 июня (9 июля) 1802 г. он в самых учтивых и любезных выражениях пригласил герцога в Петербург. Александр I предложил герцогу ряд значительных постов, из которых Ришелье без колебания выбрал должность градоначальника Одессы. Данное решение, на первый взгляд, может показаться странным, так как перед генерал-лейтенантом Ришелье открывались, казалось бы, более значительные перспективы, чем становиться во главе небольшого городка на берегу Черного моря, и насчитывающего всего восемь лет со дня своего основания. Но дело в том, что с начала 1802 г. русское правительство придавало Одессе особое значение, как одному из важнейших центров в проведении своей южной политики. Это и продиктовало необходимость назначения одесским градоначальником компетентного человека, который, к тому же, был бы напрямую связан с правительством и пользовался его особым доверием. По своим экономическим воззрениям Ришелье был близок к физиократам. Пост градоначальника, независимого от мелочной опеки бюрократической иерархии, позволял ему на практике применять прогрессивные для того времени теоретические взгляды на необходимость свободы торговли, земледелия, производственной деятельности, активное накопление и оборот капиталов и т. д. Кроме того, данный пост позволял ему быть полезным и для Франции, которой, согласно с договором 1802 г., разрешалось проводить свои суда в Черное море под собственным флагом. В письме к Талейрану Ришелье недвусмысленно писал: «...предназначенный мне пост на Черном море, вероятно, позволит мне оказывать некоторые услуги также моей стране и моим соотечественникам». При этом нельзя забывать, что у герцога были определенные обязательства и перед своей семьей. Заинтересованный в сохранении хороших отношений с Россией, Наполеон, после личного обращения к нему Александра I, согласился вычеркнуть имя Ришелье из проскрипционного списка политических эмигрантов и вернуть ему часть недвижимого имущества. Кстати, эти доходы герцог полностью передал в распоряжение двух своих сестер и жены. «Если у меня ничего не останется, – писал Ришелье, – ну что ж! Я могу ходить с высоко поднятой головой, и всему, что у меня будет, я никому не буду обязан, кроме как самому себе». В марте 1803 г. герцог Ришелье прибыл в Одессу. Первым шагом для него была необходимость вникнуть в состояние дел города. ...
Просмотров: 10 |
|
Дата: 04.03.2024
|
3 марта 1931 года родилась Ирина Марковна Попова – основатель одесской социологической школы В 1948 году Ирина Попова поступила на философский факультет Ленинградского университета, который закончила с отличием. Сначала работала в Ленинграде, затем с мужем переехала в Одессу. В ОГУ имени Мечникова прошла путь от старшего лаборанта до заведующей кафедрой философии, профессора кафедры социологии Института социальных наук. Ирина Марковна Попова приняла активное участие в создании социологического подразделения при Одесском университете. Она стала основателем и многолетним председателем Бюро Одесского филиала Украинского отделения Советской социологической ассоциации. Ее можно с полным основанием назвать основателем одесской социологической школы. Основной вклад И. М. Поповой в социологию состоит в использовании системного подхода для различения объективно-предметной и субъективно-ценностной методологии, а также в обосновании плодотворности этого для решения основополагающих социологических проблем. Ирина Марковна Попова является автором концепции стимулирования как качественно отличного от ценностно-нормативного способа регулирования человеческого поведения и деятельности. Использование разработанной ею концепции «двойственности человеческого опыта» (предметно-практического и символического) явилось основой для интерпретации опросов населения, теоретического осмысления целого круга актуальных прикладных проблем – легитимации парадоксов сознания, эволюции идеологии, оценок идеологии и практики социального реформирования. И. М. Попова ввела понятие «повседневная идеология», показав его эвристичность и целесообразность при социологическом анализе проблемы эволюции обыденного сознания.
Просмотров: 10 |
|
Дата: 03.03.2024
|
Есть имя, которое особенно дорого каждому одесситу. Это один из первостроителей города, градоначальник Одессы в 1803-1814 гг., и одновременно Новороссийский генерал-губернатор с 1805 г., герцог Арманд-Эмманюэль де Ришелье, уму и таланту которого так многим был обязан юный город на берегу Черного моря. Арманд-Эмманюэль, София-Септимани дю Плесси Ришелье родился 25 сентября 1766 недалеко от Бордо, во Франции, в одной из наиболее известных во всей Европе аристократических семей. Уже сам по себе факт его появления на свет принес ему третий наследственный титул – граф де Шинон. Смерть деда в 1788 г., а затем отца в 1791 г. принесли Арманду-Эмманюэлю соответственно второй и первый фамильные титулы, герцог де Фронсак и герцог де Ришелье. Являясь пятым представителем герцогского дома Ришелье, берущего свое начало с 1631 г., Арманд-Эмманюэль приходился правнучатым племянником основателю этого дома, кардиналу Арманду Жану дю Плесси Ришелье, знаменитому министру Людовика XIII. Рано потеряв мать. Арманд-Эмманюэль в детстве воспитывался под присмотром своих тетушек. В юности он получил блестящее образование: вначале домашнее под руководством аббата Лабдана, а затем в коллегии дю Плесси, основанную, как известно, его знаменитым предком, кардиналом. Обладая отменной памятью и соответствующими наклонностями, Ришелье получил в стенах коллегии основательное классическое образование. Он не только свободно владел латинским и древнегреческим языками, но и благодаря своей натренированной памяти в совершенстве овладел немецким, английским и итальянским. Несколько позднее, находясь уже на русской службе, он поразил своего близкого друга и соратника графа Ланжерона тем, что за каких-то несколько месяцев овладел русским языком, чего тот не сумел сделать за сорок лет нахождения в России. Вообще следует подчеркнуть, что основные черты характера Ришелье отчетливо проявились уже в его юности. Ум, природная доброта, широкая образованность и, вместе с тем твердость, решительность, верность слову и преданность друзьям, сочетались в нем с какой-то трогательной застенчивостью и доходившего почти до пуританского аскетизма неприятие роскоши. Даже в юные годы, когда в силу его положения перед ним открывались самые соблазнительные искушения, он не любил великосветского общества и под любым предлогом старался избегать посещений Версальского двора, где пышная, но праздная жизнь высших французских аристократических кругов претила ему своей пустотой нравов. Для современников это было вдвойне удивительно, так как дед Арманда-Эмманюэля, маршал Ришелье, который взял на себя всю полноту заботы о будущем внука, имел репутацию прямо противоположную. Надо сказать, что маршал Ришелье был, пожалуй, одной из наиболее колоритных и известных фигур в истории Франции на протяжении почти всего ХVIII в. Введенный в пятнадцатилетнем возрасте, еще в начале столетия, в придворную жизнь, он, по словам герцога Сен-Симона, «показал столько элегантности, а в своем поведении столько ума, свободы и воспитанности, что вскоре стал идолом двора». В своей жизни маршал отличился на поле брани, занимался дипломатической деятельностью, трижды сидел в Бастилии за любовные похождения, о которых ходили легенды, трижды был женат. Причем, в последний раз женился на юной красавице, и дожил до 93 лет, сохранив до конца дней любовь к верховой езде, балам и азартным играм. Впрочем, маршал являлся членом Французской академии, почетным членом Академии надписей, уважал и покровительствовал просветителям и был в дружеских отношениях с Вольтером, обширная переписка с которым говорит о его изящном вкусе и наличии острого ума. Между тем маршал Ришелье фанатично любил внука, внешнее сходство с которым, по свидетельству многих, было просто поразительно. Однако сам маршал заявлял о своем внуке: «Он унаследует мои достоинства без моих недостатков». И оказался совершенно прав.
Просмотров: 8 |
|
Дата: 24.02.2024
|
Одесса очень похожа на Питер. И непохожа тоже очень. Наверное, в Одессе гораздо больше витальности – питерцу с непривычки покажется в зашкал, а одессит через какое-то время начнёт слабеть в Питере – ему мало, очень мало... В Одессе гораздо меньше дистанция между людьми – это не невоспитанность, это южные, другие рамки. Одесса ярче Питера – по краскам, южности, солнца много-много-много. Питерцу это может показаться безвкусицей – нет, это другой вкус, другой стиль жизни. Не чёрно-белый, а с красными бантиками на боку зелёной кофточки. Это тоже бывает красиво. Одесса ленивей Питера – летом. Просто потому, что очень жарко. Но когда жара хоть чуть–чуть спадает – Одесса становится куда шустрей. Да, кошельки надо беречь куда больше, чем в Питере. И на деньги играть не надо. Вообще не надо. И на цыганок просто не обращать внимания. Солнце в Одессе куда злее. Осторожней, особенно если ветер ветреный и покажется, что не так и жарко. И влажность совершенно другая – солёная, йодистая; даже когда холодно, влажности не надо так стеречься, как в Питере, где кажется, что она заползает в кости... И воздух в Одессе гуще. В Питере думается легче и прозрачнее – как плыть легче в морской в воде, нежели в пресной. А в остальном – похожи. В неравнодушии. В стержневом чувстве собственного достоинства. В поэтическом, музыкальном слухе. Только в Одессе он более обращён к миру, в Питере – к себе. Экстраверт и интроверт. В сказочности, фантастичности, мистике. Это города, которых не бывает. Выросшие благодаря властному: «Управляет миром "я хочу!"», совсем недавно, в восемнадцатом веке – и ушедшие впереди куда более древних городов. За каждым поворотом, в каждом проходном дворе, булыжнике, срезанном косой крышей куске неба – сказка. Завороженность города. «Здесь порой уходят сутки на дорогу домой, здесь ломаются деревья за моею спиной»». Это города-укрытия – прошлого и только вошедшего. Одесса морочит со смехом, Питер гипнотизирует – но подчиняешься городу, идёшь за ним, от знака к знаку. Если доверишься – увидишь куда больше. А может, совсем пропадёшь. В верности и дружбе. В архитектуре – преломлении Италии, Греции, на-рассохшейся-скамейке-старший-Плиний. Ложноклассическая шаль и вполне реальный плющ поверх. В отношении к власти. Фрондёрство. С иронией. С некоторой поправкой на южность\северность только. Да, в чувстве юмора, конечно. В Одессе поискромётней, в Питере холодней, изящней – но и там, и там отточенное слово живёт. В глазах людей. Утонуть. И понять, что знал всегда. И никуда не исчезнет связь. Танда
Просмотров: 12 |
|
Дата: 22.02.2024
|