Главная » Архив материалов
В 1867 на пароходе «Квакер-Сити» по Средиземному и Черному морям путешествовала туристическая группа из США. 25 августа для пополнения запасов угля американский пароход прибыл к берегам Одессы. Среди путешественников был корреспондент газет «Нью-Йорк трибюн» и «Альта Калифорния» Сэмюел Ленгорн Клеменс, знаменитый в будущем писатель Марк Твен. Издания оплатили его вояж, ведь цена круизного билета составляла 1 250 долларов. Его письма с впечатлениями печатались в газетах, а затем легли в основу книги «Простаки за границей». Книга вышла в 1869 году и имела огромный успех. С. Клеменс отмечал: «В Одессе сто тридцать три тысячи жителей, и она растет быстрее любого небольшого города вне Америки. Одесса открытый порт и крупнейший в Европе хлебный рынок. Одесский рейд полон кораблей. Сейчас ведутся работы по превращению открытого рейда в обширную искусственную гавань. Она будет со всех сторон окружена массивными каменными причалами, один из них будет выдаваться в море по прямой линии более чем на три тысячи футов». Вот что еще писал молодой американский журналист: «Легкая бронзовая фигура Дюка де Ришелье скучала у начала невиданной лестницы. В Риме мы исходили немало лестниц, но такой не встречали. Она столь впечатляюща, что люди на ней кажутся издали просто муравьями». Будущий знаменитый писатель пришел к следующему выводу: «Она (то есть Одесса) имеет вид совершенно американского города: прекрасные широкие, прямые улицы; низкие дома (в два или три этажа), просторные, чистые, свободные от всяких архитектурных украшений; гороховые деревья (их называют здесь акацией) окаймляют тротуары; улицы и магазины имеют суетливый и деловой вид; знакомая новизна проглядывает в домах и во всем». Источник: grad.ua См.: https://vk.com/mesto_vstrechi_odessa?w=wall-188160479_3183%2Fall |
«Я тоже когда-то знала по-заграничному. У меня даже был знакомый француз из Одессы...» Фаина Георгиевна Раневская родилась 27 августа 1896 года в городе Таганроге. «...А ведь вспоминая брошенные ею фразы, смакуя изобретённые ею приколы, да просто листая страницы её биографии, вдруг понимаешь: а ведь эта женщина по всему должна была родиться в Одессе. Увы, не повезло замечательной актрисе, хотя Одесса в её жизни занимала не последнее место. ...Где-то в начале 70-х в Одессе гастролировал театр им. Моссовета, которому Фаина Георгиевна отдала значительную часть своей жизни. Прекрасная труппа, триумфальные выступления, но всё же никакого сравнения с популярностью Раневской. Администратор одесского оперного театра, где проходили гастроли Моссовета, Мирон Соломонович Аранович, когда Раневская зашла к нему за контрамаркой, ей восхищённо сказал: – Фаина Георгиевна, когда вы идёте по городу, вся Одесса делает вам апофеоз! – Ой, вы всегда такой галантный, Мирон Соломонович. Так докажите это делом – дайте мне контрамарку. Только, пожалуйста, не на галёрку. Это для одного знакомого московского врача, он как раз отдыхает на Большом Фонтане. – Не пугайте меня, Фаина Георгиевна! Вы что больны?! – Ну что вы, это аванс. Я всю жизнь симулирую здоровье, но ведь всё может быть. Дожить до моего возраста, нужна большая смелость. Голова болит, зубы ни к чёрту, сердце жмёт, суставы ломит. Печень, почки, желудок – ноют. Слава богу, что я хоть не мужчина, а то бы добавилась ещё и импотенция. При слове «импотенция» Мирон Соломонович погрустнел и перешел на полушёпот: – Да, это большая проблема! Фаина Георгиевна, только не темните: этот врач что по «этим» вопросам? Скажите ему, что Мирон Соломонович лично дал ему директорскую ложу. С московским светилом надо дружить – я же тоже не мальчик. Вчитайтесь, разве в этом диалоге не слышится что-то одесское? Ну, почему Судьба так ветрена, почему Фанечка Фельдман родилась не в Одессе, а в Таганроге? Её отец Гирш Фельдман был очень состоятельным человеком: ему принадлежали фабрика сухих красок, несколько домов, магазины, склады и даже пароход. А ещё он немножко торговал нефтью – совсем чуть-чуть, на каких-то парочку миллионов. Конечно, когда к власти пришли большевики, такие детали уже не афишировались. Сочинять автобиографию для Фаины Георгиевны всегда было тяжёлым бременем. Прямая и честная по натуре она, мучаясь, писала: «Мой отец был простым, небогатым нефтезаводчиком». От этого она страдала, причём, не только морально. Например, попав в Одессу в «окаянные дни» 1919 года с театром Павлы Леонтьевны Вульф, Раневская, голодная, но гордая, как-то увидела на улице старого приятеля своего отца, бывшего сахарозаводчика, явно ждущего в Одессе оказии, чтобы рвануть в Константинополь. Плюнув на моральные принципы, она подошла и была узнана. Краснея, попросила ссудить ей хоть малую толику денег, и услышала изумительный ответ: – Сударыня, поймите меня правильно: дать дочери Фельдмана мало я не могу. А много – у меня уже нет. И взяв под локоток свою спутницу, до боли похожую на кокотку, друг семьи исчез за зеркальной дверью коммерческого ресторана. Фаина Раневская с детства страстно мечтала стать актрисой, и надо сказать, у неё были все данные, чтобы ею не стать. Прежде всего – внешность. Сама признавалась: «Я была страшна, как смертный грех». Играла в каких-то сомнительных труппах типа «Одесская труппа артиста императорских театров А. И. Долинова». А надо сказать, что тогда в комплект каждой провинциальной труппы непременно входил первый герой-любовник (брюнет, усач, красавец). Не влюбиться в такого не было никаких сил. Вот и вокруг долиновского аполлона Фаина ходила кругами, поедая глазами. Наконец, тот снизошёл – подошёл, взял за руку и, глядя бархатными глазами, бархатным же баритоном шепнул: – Деточка, вы ведь возле театра комнату снимаете? Так ждите меня сегодня. Буду в семь часов. Пулей понеслась к Долинову, испросила денег в счёт жалованья, купила вина, и кое-что из еды. Приоделась, наперманентилась, напомадилась. И села ждать. Семь часов – а аполлона нет, восемь – а умопомрачитель всё не идёт, уж девять пробило, и тут... Дверь распахнулась, и на пороге он, властитель дум. Правда пьяный и с какой-то рыжей стервозой. Но сразу к ушку склонился, локон отвёл и своим бархатным баритоном прошептал: – Деточка, дорогая моя, погуляй где-нибудь пару часиков. С тех пор не то чтобы влюбиться, видеть этих кобелей больше не могла. Может, поэтому Раневская всю жизнь прожила одна, не раз повторяя: «Семья – это очень серьёзно, семья человеку заменяет всё. Поэтому прежде чем завести семью, необходимо как следует подумать, что для вас важнее: всё или семья». Вот такими парадоксами любила изъясняться, а порой и ошарашивать. Администратор мог зайти к Раневской в грим-уборную, а она там совершенно голая, присев на краешек стола, курит. Администратор в шоке, а Раневская абсолютно невозмутима, напротив своим знаменитым баском роняет: – Голубчик, вас не шокирует, что я курю «Беломор»? Своё окружение Раневская неизменно делила на тех, кого любила, и тех, с кем держала дистанцию. Нечто среднее не признавала. В партию вступила только на старости лет и то исключительно из принципа: «Должна же я знать, что эта стерва Верка (Вера Петровна Марецкая, народная артистка СССР, лауреат четырёх Сталинских премий, Герой Социалистического Труда, всю жизнь завидовавшая, а потому делавшая гадости Раневской) говорит обо мне на партсобраниях. Главный режиссёр театра им. Моссовета Юрий Завадский, который с годами, как стареющая профурсетка, любил пококетничать, набивая себе цену, мог воскликнуть на репетиции, заламывая руки: – Я в ужасе! Фаина Георгиевна, вы вашей ужасной трактовкой роли съели весь мой режиссёрский замысел! А ведь Завадский был неглуп, должен был предчувствовать, насколько опасно говорить такое Раневской. Потому что слышал в ответ: – То-то у меня ощущение, что я наелась дерьма. Да, её не всегда понимали. Только в Одессе она чувствовала себя нормально, почти как дома. Как же Раневская допустила такую оплошность – родилась не в Одессе. У каждого народа есть свой язык, понятный только ему. У одесситов тоже свой язык. Раневская довольно часто заглядывала в Одессу – хотя бы потому, что общаться с одесситами было для неё наслаждением. Здесь на улице её мог догнать немолодой поклонник и, сняв с головы панаму из брюссельской соломки, произнести, шаркнув по-стариковски ножкой: – Здравствуйте! Позвольте представиться, я – Зяма Иосифович Бройтман. И услышать в ответ от Раневской: – А я – нет! Правда, забавно? При этом важно не то, что в Одессе именно так и говорят, важно, что, сказав это, прогулку уже продолжают вместе, под локоток. Так кто станет спорить, что «Раневская» таки да родилась в Одессе». Валентин Крапива, источник: odesskiy.com См.: https://vk.com/mesto_vstrechi_odessa
Просмотров: 143 |
|
Дата: 27.08.2021
|
«Начаты приготовления к приезду в Одессу бывшего шаха, для которого снято палаццо, принадлежащее Фальц-Фейну, с платой 48 000 руб. в год. Этот дом-особняк помещается на Надеждинской улице, у обрыва моря. На днях дом будет вполне приготовлен. По этому поводу в Одессу прибыл командированный из Петербурга чиновник министерства иностранных дел». Газета «Русское слово», 24 (11) августа 1909 года. Шахский дворец – одна из неповторимых величественных построек, сохранившихся до наших дней. Его можно увидеть, пройдя по Тещиному мосту до ул. Гоголя, 2 (ранее улица Надеждинская). Шах в Одессе действительно был, это – Мохаммед Али, бывший правитель Ирана (Персии) из династии Каджаров. В 1909 году 37-летний Мохаммед был свергнут с престола и отправлен в изгнание, а место шахиншаха занял его 11-летний сын – Султан-Ахмад. Мохаммед приезжает в Одессу. Город не оставляет его равнодушным, и он поселяется в прекрасном замке, арендуя его. Привыкший к пышной гаремной жизни шах не мог оставаться здесь один. Поэтому он, как у себя на родине, окружает свою персону слугами и гаремом из 50 наложниц. В письме к английскому премьеру Гладстону Мохаммед Али писал, что «лучше прожить 50 лет с одной женой, чем один год с 50-ю женами». Поэтому провинившихся наложниц он увольнял не через двери, а через балкон первого этажа, в назидание другим. Жизнь во дворце и личность самого персидского шаха не оставалась без пристального внимания местных жителей. Он даже снискал их любовь и уважение, одаривая их подарками и сувенирами. Именно одесситы и дали известному замку название «Шахский», которое сохранилось до нашего времени. Кто же был настоящим хозяином великолепного дворца? Замок был построен польским архитектором Феликсом Гонсиоровским в 1852 году для помещика Зенона Бржозовского, также поляка по происхождению. Дворец был возведен в стиле неоготики из камня – ракушечника. Для облицовки использовали инкерманский камень, привезенный из Крыма. По замыслу зодчего, фасадом дворцовая усадьба была обращена к морю. Перед входом в нее располагался фонтан. Благодаря своим мощным, неприступным стенам, возвышающимся зубчатым башням и стрельчатым аркам, он был овеян аурой средневековья. Дворцовая усадьба была в собственности Бржозовского до 1910 года, а затем ее хозяином стал другой польский аристократ, граф Иосиф Шенбек. После революции 1917 года здание перешло в государственную собственность. Его внешнему виду не уделялось должного внимания, не проводились соответствующие реставрации. Его интерьеры были утрачены: потомки не смогут уже увидеть красивейшую мраморную отделку, изразцовые камины и паркет, старинную мебель, картины и статуи. К счастью, архитектурный ансамбль существенно не изменился. Благодаря капитальной реставрации 2000-2004 годов Шахский дворец получил новую жизнь. К сожалению, туристы смогут полюбоваться этой красотой только снаружи: внутренние помещения там занимал офис одесского банка, а теперь офис компании. См.: https://stihi.ru/2019/06/05/104
Просмотров: 136 |
|
Дата: 24.08.2021
|
Александр Степанович Гриневский (Грин – его литературный псевдоним) родился 23 августа 1880 года в Слободском, уездном городке Вятской губернии. А в городе Вятке прошли годы детства и юности будущего писателя. Первое слово, которое первенец Саша Гриневский сложил из букв, сидя на коленях у отца, было слово «море»... Саша был сыном участника польского восстания 1863 года, сосланного в провинциальную Вятку. Бухгалтер земской больницы, отец едва перебивался – без радости, надежды и мечты. Его жена, изможденная и больная, утешалась мурлыканьем песен – в основном скабрезных или воровских. Так и умерла тридцати семи лет… Вдовец, Стефан Гриневский, остался с четырьмя полусиротами на руках: у 13-летнего Саши (самого старшего) тогда были брат и две сестры. Со временем отец будущего писателя женился вторично, и мачеха привела в дом своего сына. А для полноты счастья в положенный срок родилось и общее чадо. …С чем повезло семье польского ссыльного, так это с книгами. В 1888 году погиб на службе подполковник Гриневский, Сашин дядя. С похорон привезли наследство: три больших сундука, набитых томами. Они были на польском, французском и русском языках. Тогда-то восьмилетний Александр впервые ушел от реальности – в притягательный мир Жюля Верна и Майна Рида. Эта вымышленная жизнь оказалась куда интересней: бескрайний морской простор, непролазные чащи джунглей, справедливая сила героев навсегда покорили мальчишку. Возвращаться к действительности совсем не хотелось... Когда Саше исполнилось девять, отец купил ему ружье – старое, шомпольное, за рубль. Подарок отрешил подростка от еды, питья и на целые дни увел в лес. Но не только добыча влекла паренька. Он полюбил шепот деревьев, запах травы, сумрак зарослей. Здесь никто не сбивал с мысли, не портил грез. А стрелять – невелика наука. Порох – с ладони, пыж – из бумаги, дробь – на глазок, без номера. И летели пух и перья – галок, дятлов, голубей... Дома съедалось всеми все. В тот же год недоросля отдали в Вятское земское реальное училище. Овладевать знаниями – дело трудное и неровное. Отличными успехами отмечались закон Божий с историей, пятеркой с плюсом – география. Арифметику самозабвенно решал отец-счетовод. Зато по остальным предметам в журнале маячили двойки да колы... Так и проучился несколько лет, пока не выгнали. Из-за поведения: дернул черт рифмы плести, ну и сварганил стишок о любимых учителях. За вирши и поплатился... Потом было городское четырехлетнее училище, в предпоследний класс которого Александра устроил отец. Здесь новый ученик выглядел одиноким энциклопедистом, но со временем опять дважды оказался исключаем – за хорошие за всякие дела... Восстановили ослушника только по милости Божьей. Зато последние месяцы Гриневский отучился старательно: узнал, что аттестат об окончании заведения открывает дорогу в мореходные классы. Наконец – вот она, дорога в большой, манящий, неизвестный мир! За плечами – шестнадцать лет, в кармане – 25 рублей. Их дал отец. Еще пилигрим взял харч, стакан, чайник и одеяло с подушкой. Пароход отчалил, забирая на быстрину. Сестры завыли, младший брат зашмыгал носом. Отец долго щурился против солнца, провожая глазами путешественника. А тот, преисполненный взволнованной открытости новизне, уже забыл про дом. Все мысли занял океан с парусами на горизонте... Одесса потрясла юного жителя Вятки: улицы, засаженные акациями, или робиниями, купались в солнечном свете. Увитые зеленью кофейни на террасах и комиссионные магазины с экзотическими товарами теснили друг друга. Внизу шумел порт, напичканный мачтами настоящих кораблей. И за всей этой суетой величаво дышало море. Оно разъединяло и соединяло земли, страны, людей. А когда очередное судно направлялось в поблескивающие голубые объятия дальней дали, море словно бы передавало его небу – там, за горизонтом. Такой эффект лишь усиливал впечатление причастности обеих стихий Высшему Промыслу. ...Но это издали. Вблизи преобладала горькая проза. Обойдя весь порт, Александр нигде не смог наняться на корабль. Лишь один помощник капитана участливо предложил: – Могу взять юнгой... Однако новичок уже знал, что ученикам не платят – наоборот, с них берут за питание. Знакомство с прекрасным будущим окончилось ночлежным подвалом. Здесь роились грузчики с босяками, зато постой был копеечным. Паренек начал было выпытывать у безработных матросов-соседей про дальние страны, ужасные тайфуны, дерзких пиратов... Но те, будто договорясь, сводили ответы к деньгам, пайкам и дешевым арбузам. ...Со временем у юного искателя дальних странствий сложился привычный маршрут: босяцкая столовая – порт – бульварная скамья. Скуку разгоняло пятиразовое купание за волноломом – пока однажды, забывшись, пловец чуть не утонул. Невесть как разгулялась волна, и он, уже обессиленный, не мог выбраться на опустевший берег. Лишь 99-й вал милостиво зашвырнул бедолагу на сушу, взяв плату его нехитрой одежонкой. Так, в чем мать родила, и пришлось шнырять по причалам! Какой-то грузчик пожалел, ссудил обносками... Через два месяца, наконец, повезло: Александра взяли юнгой на пароход «Платон». Восемь с половиной рублей за ученичество телеграфом выслал отец. Наука началась от азов: бывалые матросы посоветовали глотать якорную грязь – спасает при морской болезни. Юнга с готовностью повиновался всем, но... Так и не научился вязать узлы, свивать лини, сигналить флажками. Даже «отбивать склянки» не получалось – из-за отсутствия резкого двойного удара в обе стороны колокола. За все плавание Сашик ни разу не спустился в машинное отделение – что уж говорить о названиях парусов, снастей, такелажа, рангоута. Парня держал плен собственных представлений о морской жизни... Плавание на «Платоне» сменилось прежним никчемным существованием, осложненным надвигающимися холодами. Однообразные серые недели складывались в месяцы. Предложение сходить в Херсон «матросом за все» показалось волшебной музыкой в гробовой тиши. Судно – парусная шлюпка «Святой Николай»; команда – судовладелец, он же шкипер, и его сын; груз – черепица. Плата – шесть рублей. Выбирать не приходилось. Рейс был тяжелым. Грин кашеварил, рубил дрова, стоял вахты и спал на голых досках под мокрым тряпьем. А вокруг насвистывал ветер при четырехградусном холоде. Но море было так близко, дали так чисты, а дельфины, резвясь, так мило поглядывали!.. В Херсоне Александр потребовал расчет. Оказалось, он еще должен за раздавленную в беготне черепицу. В итоге стороны расстались, каждая при своем. В Одессу Грин вернулся безбилетником на какой-то посудине. ...Ранней весной ему повезло: взяли матросом на корабль «Цесаревич», принадлежащий Русскому обществу пароходства и торговли. Рейс в Александрию оказался единственным заграничным в его жизни. Ни Сахары, ни львов Александр в Египте не увидел. Выйдя на окраину города, оступился в арык с мутной водой, посидел на пыльной обочине, помечтал... А потом вернулся в порт: время поджимало. Так завершилась его африканская эпопея. Жизненная палитра Грина изобиловала мрачными красками. После Одессы он вернулся на родину, в Вятку – опять к случайным заработкам. Но жизнь упорно скупилась на место и занятие для горемыки... Через год Александр оказался в Баку, где первым делом подхватил малярию. Эта хворь надолго привязалась к писателю. Краткосрочная работа на нефтепромыслах сменилась долгим нищенским бездействием; рыбацкая карьера и вовсе длилась неделю: подкосила лихорадка. Недолго проплавав матросом, Грин опять вернулся к отцу... А весной подался на Урал – за золотыми самородками. Но там, как и везде, мечты оборачивались суровой действительностью. Горы, поросшие синим лесом, берегли свои золотые жилы. Зато пришлось вдоволь намучиться в рудниках, шахтах и депо. Черная работа у домен, на лесосеках и сплаве. Отдых на казарменных нарах, где рядом, вместо тропического солнца, краснела железная печка... Гриневский решил добровольно вступить в царскую армию – это был акт отчаяния... Весной 1902 года юноша очутился в Пензе, в царской казарме. Сохранилось одно казенное описание его наружности той поры. Такие данные, между прочим, приводятся в описании: Рост – 177,4. Глаза – светло-карие. Волосы – светло-русые. Особые приметы: на груди татуировка, изображающая шхуну с бушпритом и фок-мачтой, несущей два паруса... Искатель чудесного, бредящий морем и парусами, попадает в 213-й Оровайский резервный пехотный батальон, где царили самые жестокие нравы, впоследствии описанные Грином в рассказах «Заслуга рядового Пантелеева» и «История одного убийства». Через четыре месяца «рядовой Александр Степанович Гриневский» бежит из батальона, несколько дней скрывается в лесу, но его ловят и приговаривают к трехнедельному строгому аресту «на хлебе и воде». Строптивого солдата примечает некий вольноопределяющийся и принимается усердно снабжать его эсеровскими листовками и брошюрами. Грина тянуло на волю, и его романтическое воображение пленила сама жизнь «нелегального», полная тайн и опасностей. Пензенские эсеры помогли ему бежать из батальона вторично, снабдили фальшивым паспортом и переправили в Киев. Оттуда он перебрался в Одессу, а затем в Севастополь. Вторичный побег, да еще отягченный связью с эсерами, стоил Гриневскому двухлетнего тюремного срока. А неудачная третья попытка оставить неволю закончилась бессрочной сибирской ссылкой... В 1905 году 25-летний Александр бежал и добрался до Вятки. Там он и жил по украденному паспорту, под фамилией Мальгинов, до самых Октябрьских событий. «Я был матросом, грузчиком, актёром, переписывал роли для театра, работал на золотых приисках, на доменном заводе, на торфяных болотах, на рыбных промыслах; был дровосеком, босяком, писцом в канцелярии, охотником, революционером, ссыльным, матросом на барже, солдатом, землекопом…» Долго и болезненно Александр Степанович искал себя как писателя... Он начинал свой литературный путь как «бытовик», как автор рассказов, темы и сюжеты которых он брал непосредственно из окружающей его действительности. Его переполняли жизненные впечатления, вдосталь накопленные в годы странствий по белу свету... С особой любовью вспоминал Грин об уральском богатыре-лесорубе Илье, который обучал его премудростям валки леса, а зимними вечерами заставлял рассказывать сказки. Жили они вдвоем в бревенчатой хижине под старым кедром. Кругом дремучая чащоба, непроходимый снег, волчий вой, ветер гудит в трубе печурки... За две недели Грин исчерпал весь свой богатый запас сказок Перро, братьев Гримм, Андерсена, Афанасьева и принялся импровизировать, сочинять сказки сам, воодушевляясь восхищением своей «постоянной аудитории». И, кто знает, может быть, там, в лесной хижине, под вековым кедром, у веселого огня печурки и родился писатель Грин... В 1907 году вышла в свет его первая книга – «Шапка-невидимка». В 1909-м напечатали «Остров Рено». Потом были другие работы – более чем в ста периодических изданиях... Выкристаллизовался и псевдоним автора: А. С. Грин. (Сперва были – А. Степанов, Александров и Гриневич – литературный псевдоним был необходим писателю. Появись в печати подлинная фамилия, его сразу же водворили бы в места не столь отдаленные). В послереволюционном Петрограде М. Горький выхлопотал писателю-нелегалу комнату в Доме искусств и академический паек... И Грин был теперь не один: он нашёл подругу, верную и преданную до конца, как в его книгах. Ей он посвятил бессмертную феерию «Алые паруса» – книгу, утверждающую силу любви, человеческого духа, «просвеченную насквозь, как утренним солнцем», любовью к жизни, к душевной юности и верой в то, что человек в порыве к счастью способен своими руками творить чудеса... В 1924 году Грин и его жена Нина Николаевна (очень советуем её замечательные воспоминания о Грине) переехали из Петрограда в Феодосию (она идёт на «спасительную хитрость», чтобы отдалить мужа от затягивающей богемы: симулирует сердечный приступ и получает «заключение» врача о необходимости переменить место жительства). ...Он всегда мечтал жить в городе у тёплого моря. Здесь прошли самые спокойные и счастливые годы его жизни, здесь были написаны романы «Золотая цепь» (1925) и «Бегущая по волнам» (1926). Крымский период творчества Грина стал как бы «болдинской осенью» писателя, в эту пору он создал, вероятно, не менее половины всего им написанного. Его комнату занимали только стол, стул и кровать. А на стене, против изголовья, красовалась просоленная деревянная скульптура из-под бушприта некоего парусника. Корабельная дева провожала писателя ко сну и встречала на рассвете. Грин окунулся в свой выстраданный сказочный мир... Но к концу 1920-х годов издатели, до этого охотно печатавшие книги Грина, перестали брать их совсем. Денег не было, не помогли и хлопоты друзей об устройстве уже больного писателя в санаторий. Грин заболел, в сущности, от недоедания и от тоски, потому что впервые жизнь показалась ему «дорогой никуда». Он не знал, что настоящая его слава ещё впереди... Грин был не только великолепным пейзажистом и мастером сюжета, но и еще очень тонким психологом. Он писал о неизученности и могуществе природы, о самопожертвовании, мужестве – героических чертах, заложенных в самых обыкновенных людях. Наконец, очень немногие писатели так чисто, бережно и взволнованно писали о любви к женщине, как это делал Грин. Литературное наследие Грина гораздо шире, многообразнее, чем это можно предположить, зная писателя лишь по его романтическим новеллам, повестям и романам. Не только в юности, но и в пору широкой известности Грин наряду с прозой писал лирические стихи, стихотворные фельетоны и даже басни. Наряду с произведениями романтическими он печатал в газетах и журналах очерки и рассказы бытового склада. Последней книгой, над которой писатель работал, была его «Автобиографическая повесть», где он изображает свою жизнь строго реалистически, во всех ее жанровых красках, со всеми ее суровыми подробностями. Писатель скончался 8 июля 1932 года в Старом Крыму. Последним неоконченным произведением писателя был роман «Недотрога» – роман о деликатных, ранимых и отзывчивых натурах, неспособных ко лжи, лицемерию и ханжеству, о людях, утверждающих добро на земле. «До конца дней моих, – писал Грин, – я хотел бы бродить по светлым странам моего воображения». На гористом старокрымском кладбище, под сенью старой дикой сливы, лежит тяжелая гранитная плита. У плиты скамья, цветы. На эту могилу приходят писатели, приезжают читатели из дальних мест... «Когда дни начинают пылиться и краски блекнуть, я беру Грина. Я раскрываю его на любой странице. Так весной протирают окна в доме. Все становится светлым, ярким, все снова таинственно волнует, как в детстве.» – Д. Гранин. «Это писатель замечательный, молодеющий с годами. Его будут читать многие поколения после нас, и всегда его страницы будут дышать на читателя свежестью такой же, как дышат сказки.» – М. Шагинян. «Александр Грин – писатель солнечный и, несмотря на трудную судьбу, счастливый, потому что через все его произведения победно проходит глубокая и светлая вера в человека, в добрые начала человеческой души, вера в любовь, дружбу, верность и осуществимость мечты.» – Вера Кетлинская. В 1960-х годах, на волне нового романтического подъема в стране, Грин превратился в одного из самых издаваемых и почитаемых отечественных авторов, кумира молодого читателя (до этого, в разгар кампании против «безродных космополитов», книги писателя были вычеркнуты из планов издательств, не выдавались в библиотеках)... Теперь же были открыты библиотеки и школы его имени, основаны Дома-музеи Грина в Феодосии, Старом Крыму и Вятке... И эта любовь не угасает по сей день... Сперва в Крыму, а в августе 2000 года – к 120-летию со дня рождения Александра Грина – и на родине писателя, в г. Кирове (Вятка), на набережной, носящей его имя, был торжественно открыт бюст писателя. Творчество Грина – черточка лица эпохи, частица ее литературы, притом частица особенная, единственная... В 2000 г. учреждена Всероссийская литературная премия имени Александра Грина, она присуждается ежегодно «за произведения для детей и юношества, проникнутые духом романтики и надежды», среди лауреатов этой премии – Кир Булычев и Владислав Крапивин. «Выдуманная писателем, никогда не существовавшая на географических картах Страна Гринландия, внешне реалистическая и художественно совершенная, также пронизывающая почти все главные произведения фантастика (в широком спектре – от НФ до фэнтези, готического романа и «лит-ры ужасов») и общая романтическая недосказанность, – позволяют считать Грина одним из основоположников современной фантастической литературы... недооцененным при жизни...» – А. Бритиков Произведения Александра Грина любимы и уже сто лет тревожат сердца читателей... «Нет ни чистой, ни смешанной фантастики. Писатель должен пользоваться необыкновенным только для того, чтобы привлечь внимание и начать разговор о самом обычном.» – Александр Грин © Материалы интернета и статьи: В. Вихров «Рыцарь мечты», Анатолий Довбня «Капитан сочиненных морей» (Источник последней: Газета «ТВ+». Раздел «Хронограф».)
Просмотров: 137 |
|
Дата: 23.08.2021
|
Еврейские песни этого скромного юриста брали к себе в фильмы Стивен Спилберг и братья Коэны. Сам же Марк Варшавский долго пел их лишь друзьям – потом их услышал Шолом-Алейхем и сделал народными. Присяжный поверенный из Киева Марк Маркович Варшавский был человеком скромным. В свободное от работы время он сочинял песни на идише – писал и стихи, и музыку, но пел он их лишь в узком кругу друзей. Будучи абсолютно уверен, что его песни не имеют никакой художественной ценности, Варшавский их не записывал и не публиковал. Возможно, его песни так бы и остались неизвестными, но однажды их услышал Шолом-Алейхем. «Злодей! Отчего же вы не опубликуете эти песни?! Если бы я не знал, что это ваши собственные, то мог бы поклясться, что слышал их когда-то от своей мамы!» – вспоминал писатель момент знакомства с Варшавским. Дальше Шолом-Алейхем пояснял подробнее: «Столько народности было в словах этих песен и столько простоты в их мелодиях! Но Варшавский был так далек от мысли опубликовать песни, что не хотел об этом и слышать. К тому же он сообщил мне, что, хотя и учился когда-то в раввинском училище – в Житомире, но еврейские науки изучал столь мало и забыл из них столь много, что ему трудно даже записать свои песни на бумаге». Во многом именно благодаря Шолом-Алейхему нам известны некоторые моменты из жизни Варшавского, чьи песни сегодня входят в репертуар большинства еврейских исполнителей. Марк родился 26 ноября 1845 г. в Одессе. Окончив юридический факультет Киевского университета, он занялся адвокатской практикой. По словам Шолом-Алейхема, Варшавский принадлежал к той когорте адвокатов, которые «звезд с неба не хватают, не трещат, не трубят о себе на весь свет, сидят себе тихо в своих кабинетах, долго-долго выжидают клиента». Но уж когда клиент придёт, продолжал писатель, то будет уверен, что встретил не того адвоката, который смотрит тебе в руку и оценивает твой карман, а друга, брата, который выслушает, как друг, и обойдется с тобой, как брат. «Разумеется, мучаются такие люди всю жизнь, тянут свою лямку, еле-еле сводят концы с концами и старятся до срока, – писал Шолом-Алейхем. – Но по Варшавскому определить это было трудно. Он был человек жизнерадостный, бедный, но веселый, в среде присяжных поверенных – душа общества». Без Варшавского не обходился ни один праздник и прием в интеллигентных кругах – его любили за талант веселить публику юмористическими экспромтами в стихах. Почти мгновенно он мог сочинить эпиграмму на любого из присутствовавших. Но учитывая врожденную скромность и порядочность Варшавского, все стихи были из разряда торжественно-застольных, а не сатирических, и не вызывали ни у кого ни малейшего раздражения. В общем, Варшавский был в своем роде признан и известен, но вот о том, что он сочиняет еще и песни, знали лишь самые близкие друзья. С одним из них и возвращался однажды на перекладных в Киев Шолом-Алейхем. Писателю очень понравилась песня, которую распевал его попутчик: трогательная, наполненная любовью к еврейскому народу. Узнав, что автор песни – некий Варшавский, Шолом-Алейхем тут же попросил организовать с ним встречу. Варшавский в итоге с удовольствием исполнил для писателя несколько песен, но от публикации наотрез отказался. В том числе и потому, что его жалование не позволяло оплатить услуги издательства. «Против этого нашлось, однако, средство, – вспоминал Шолом-Алейхем. – Мы принялись атаковать его со всех сторон до тех пор, пока не добились, чтобы он диктовал мне текст, а одному музыканту – ноты. Так первый том песен Варшавского был успешно составлен. Потом мы взялись и за его издание на средства киевской общественности». В 1901 году свет увидело первое издание песен Марка Варшавского, предисловие к которому написал, конечно, Шолом-Алейхем: «Язык песен Варшавского – это настоящий народный язык, он не вычурный и не онемеченный, именно так и говорят в нашем краю. Я глубоко убежден, что пройдет совсем немного времени и “Еврейские народные песни” Варшавского станут у нас настоящими народными песнями, которые можно будет услышать повсюду, в каждом еврейском доме, там, где звучит еще порой еврейское слово, там, где не стыдятся нашего бедного еврейского народного языка, что зовется “жаргоном”». В сборник вошли песни «Ойфн припечек», «Тайере Малке» – «Милая Малка», «Ди лид фун бройт», то есть «Песня о хлебе», «Ди мехутоним геен!» – «Сваты идут!», «А гут моргн, Янкеле» – «Доброе утро, Янкеле!», «Дос фрэйлэхэ шнайдэрл» – «Весёлый портняжка», «Идише газ» – «Еврейская улица» и многие другие. Все они тут же стали расходиться как народные. Да и сам сборник ведь так и назывался – «Еврейские народные песни», за что его, кстати, яростно критиковал известный пропагандист еврейской народной песни Юлий Энгель. Он даже опубликовал статью, в которой заявил, что «называть песни народными в год выхода их в свет – не что иное, как самозванство». Самого Варшавского он называл «дилетантом, от которого трудно и требовать чего-то», параллельно обвиняя его и воровстве части музыкальных мотивов от других народов. После такого Варшавский наотрез отказался публиковать следующий сборник – его издали уже после смерти поэта. И это при том, что критический отзыв был один, а восхищенных – тысячи. «Не проходило почти ни одного вечера, ни одного сионистского собрания, чтобы не тащили нас с Крещатика на Подол и с Подола на Крещатик, – вспоминал Шолом-Алейхем. – Я должен был немного почитать, а Варшавский “немного” попеть. “Немного” означало на самом деле довольно-таки много! Уже после первых двух-трех песен начинали сыпаться со всех сторон заявки, словно от гостей на свадьбе: – “Дорогую маму”! – “Доброе утро, Янкеле”! – “Танхума-трубача”! – “Младшенькую”! “Младшенькую выдали”! – “Симхес-Тойре”! “Симхес-Тойре”! И добрый Варшавский, не знавший, что значит отказать, когда кто-нибудь просит, с радостью давал каждому то, что тот заказывал. Это было счастливейшее время – можно сказать, самая весна в жизни Варшавского». Не бросая своей основной работы – а к тому времени одна металлургическая компания взяла его в качестве управляющего на завод, поэт устроил несколько гастрольных поездок по городам и местечкам, где исполнял свои песни в забитых до отказа залах. Планировался даже тур по городам США, но внезапно Варшавский заболел и, промучившись год, умер в Киеве. Шел 1907 год. «Варшавский умер, а его песни чем дальше, тем больше становились популярными в еврейском народе – и у нас, в “черте”, и далеко-далеко за “чертой”. И не только у нас, но и за границей, в Америке и еще дальше, чем Америка. На всех еврейских концертах выступают певцы, превосходно исполняющие песни Варшавского, но вот загвоздка – при этом и со сцены, и на афишах крайне редко упоминается имя самого Варшавского. Не это ли свидетельство, что песни его стали народными?» – вопрошал Шолом-Алейхем в предисловии ко второму сборнику песен Варшавского в 1914 году. Время показало, что так оно и есть. Не раз мелодии Варшавского ложились в основу уже других песен. Так, в годы фашистской оккупации среди узников гетто была популярна песня «Фун дер арбет» – «С работы». Текст был написан на мелодию песни «Ойфн припечек», которую использовал и Стивен Спилберг в фильме «Список Шиндлера». В кинематографе использована и другая песня Варшавского – «Слёзы мельника» звучат в фильме братьев Коэнов «Серьёзный человек». Алексей Викторов См.: https://jewish.ru/ru/people/culture/197029/
Просмотров: 136 |
|
Дата: 20.08.2021
|