Моему другу Юрию Серебряному посвящается

ДВОР МОЕЙ ПАМЯТИ

(мемуары нестарого одессита)

Мне сорок с изрядным «хвостиком». С одной стороны, мемуары мне писать рано, с другой – лет через пять-десять мемуары все равно будет писать рано, но я, наверняка, забуду то, что еще помню сейчас. Думаю, что именно из-за такого ложного стыда в нашей беллетристике крайне мало воспоминаний о «розовой» поре жизни.

Решено, приступаю, надеясь, возможно, не столько поведать читателю что-нибудь новое, неизвестное, сколько вспомнить вместе с ним «доброе старое»…

Мое глубокое детство прошло ни где-нибудь, а в Одессе. И не просто в Одессе, а в самом ее сердце, на Молдаванке. А если точнее – во Дворе по улице Мизикевича, ныне Степовой под № 29. Именно этим Двором я и намерен ограничить свои воспоминания, почти не буду из него «ходить в школу» и вообще, покидать Двор буду лишь по крайней необходимости. И еще – напишу только о том, что помню сам, а если где-нибудь случайно совру, то вы все равно проверить этого не сможете…

Двор

Если я сейчас не объясню, как выглядел наш Двор, то потом никто ничего не поймет. Представьте себе замкнутый прямоугольник со сторонами пятнадцать на, скажем, пятьдесят метров, в который ведет десятиметровый проем, «прорубленный» в двухэтажном фасадном флигеле. Проем этот, представлявший собой единственный вход (он же въезд) во Двор, запирался «во времена она» массивными чугунными воротами из двух половинок. Затем, когда некоторые жильцы «закрутели» и во Дворе стали ночевать первые авто, ворота сняли с петель, расширив тем самым проезд, и прислонили к стенкам. В один год, вероятно на металлолом, «ушла» одна половинка ворот, на следующий – другая.

Двор ничем не отличался бы от остальных молдаванских, с их «нахалстроями» незатейливой архитектуры, с лестничками, ведущими к бесчисленным верандам, если бы не Дом. Этот трехэтажный исполин из благородного желтого известняка свысока глядел на обступившие его халупы; он царствовал, он давил всю окружающую застройку вместе с обитателями. И знаете, казалось, что вальяжность Дома в определенной степени передалась его жильцам и поэтому между нашими «дворянами» имело место некоторое расслоение. «Домовые» считались жильцами привилегированными, и в их манере держаться нет-нет, да и проступало эдакое чуть свысока. Не гордясь, скажу сразу: мне посчастливилось родиться именно в Доме, на верхнем этаже средней парадной.

Впрочем, не все жители Дома имели право чувствовать себя «аристократией». Например, мои знакомые, девочки-погодки Оксана и Оля обитали со своей мамой в Доме, но в его подвальной части, то есть на минус первом этаже. Олю и Оксану мы, между собой, называли «дети подземелья». Жилищные условия, видимо, все же накладывают на людей определенный отпечаток. От героев одноименной повести Короленко эти девочки унаследовали какую-то патологическую скованность и, даже, забитость. «Подземная» семья прожила во Дворе около трех лет, затем съехала, хочется верить – в лучшие условия…

А вот страничка из жизни другой нашей семьи. В одной из квартир Дома празднуют день рождения. Я среди приглашенных. Веселая, оживленная именинница, вся в розовом. Уже махнули по единой: взрослые – водку, мы – лимонад. Но веселья нет, все напряжены – ждут маму именинницы.

Мама, известная на всю округу пьяница, женщина «вполне определенного» поведения, не живет с дочерью, бросив ее на попечение родни. Она вообще живет неизвестно где. А с кем, мы вскоре узнаем.

В прихожей какая-то возня. Входит мама – «навеселе», оплывшая, какая-то пыльная что ли. Ее ведет-поддерживает какой-то «дядя». Она: «Доченька! Это твой «новый папа». Вот так – ни имени, ни фамилии. «Папа» – франтоватый и наглый жулик, достает из сумки меховые шапку и муфту – подарок, явно ворованный.

А именинница счастлива. Она выбегает в соседнюю комнату, откуда вскоре возвращается в своем убогом пальтишке, но на голове «новая» шапка, руки в муфте.

Мама рвется за стол, тянется к бутылке. Но ее ухажер, чувствуя их неуместность здесь, властно и твердо выводит ее за руку…

Сейчас появилась мода называть многие старые дома «сталинками». К нашему Дому, который был выстроен гораздо ранее начала «красного века», это определение все же подошло бы. Жители его немало претерпели в страшные годы репрессий, а наша семья пострадала более чем. А еще, хоть и не в самом Доме, но стена стеной к нему проживала тезка «великого вождя», по имени Сталѝна…

Солнечный день. Выходной. На веревках, опутавших Двор подобно паутине гигантского паука, сушатся немыслимые груды разноцветного и разнокалиберного белья. Впритык к этим «парусам», тринадцатилетние «большие» пацаны на «клаптике» десять на десять гоняют в «футбик», и то белье, что находится ближе к ним, постепенно приобретает асфальтовый цвет. На низеньком длинном столике в дальнем углу «старики» – папины одногодки – «забивают козла», играют в шахматы и даже, знай наших, пишут «пулю».

Я верхом на велосипеде путаюсь среди футболистов, вихрем улетая от догоняющего мяча, описываю круги вокруг картежников, «козлистов» и шахматистов, ловко огибаю бесчисленные палки-подпорки и от переполняющего дурного веселья ору: «Е-е-е, гали-гали. Кто-то «свистнул» сандали!». Я счастлив и горд. А источником этого блаженства является мой новенький велосипед (между прочим, единственное четырехколесное «чудо» на весь Двор), купленный мне бабушкой на присланные родителями деньги…

Вы спросите: и как это всем отдыхающим хватало места на такой сравнительно небольшой площади? Все объяснялось просто – еще практически не было палисадников. Исконным «дворянам» – людям совестливым и в массе своей воспитанным, и в голову не приходило отрезать для себя «ломоть» общего Двора. Эти уродливые частнособственнические проявления, которые ныне преподносятся как одна из определяющих примет «одесского дворика», не имели ничего общего со Старой Молдаванкой. Палисадники появились, пожалуй, в конце 60-х годов, вместе с «новыми» одесситами.

К теме многих неприятных перемен мы еще вернемся. На самом же деле весьма характерным для нашего Двора и, как уверен, для многих других было то, что двери квартир не запирались! Разве что, ночью. Но, опять-таки, это касалось только старожилов.

Прямо у дверей нашей дворничихи тети Любы располагалась «колонка». Она представляла некий неглубокий колодец, накрытый толстой чугунной решеткой с мелкими ячейками, из колонки которого торчала изогнутая труба, запираемая краном. К этому «источнику» припадало большинство жителей одноэтажек, не облагороженных подачей воды, а также отдельные жильцы Дома. Дело в том, что живительная влага редко забиралась на третий этаж, и мне нередко доводилось простаивать в получасовых очередях, вооружившись двумя «молочными» бидончиками.

Краснолицая дворничиха бдительно следила из-за полупрозрачной занавески за тем, чтобы фрукты и прочая снедь не мылись непосредственно под краном. Но это помогало мало, и в акватории колодца то и дело случались катаклизмы местного значения; в рукотворном «водоеме» промеж потерянной черешни, обрывков бумаги и папиросных окурков «резвилась» малосольная тюлька. В таких случаях тетя Люба вылетала как «на метле», и «дворяне» очередной раз имели возможность приобщиться к дивному многообразию славянского языка.

И, конечно, повествуя о Дворе, я не могу обойти вниманием еще одну его достопримечательность. А именно ту, якобы отсутствие которой было анонсировано на воротах, а после их пропажи – на стене, в виде надписи «Туалета нет!». Было бы честнее и интереснее, по-моему, написать нечто вроде: «Туалет есть. Ждем вас!». Тогда бы посетители расположенной рядом пивной, чувствуя какой-то подвох, возможно и обошли бы Двор стороной. А так, благодаря прописанной на входе неправде, мы то и дело были посещаемы типами с сумрачно-озабоченными лицами. Они уверенно шли на надпись, а далее, руководствуясь кто знанием, а кто исключительно обонянием, пробирались к предмету их вожделений.

Между тем, дворовую уборную обнаружить было непросто, поскольку располагалась она почти в Позакружке.

Позакружка

Если это название вызывает у вас ассоциацию с кружкой, допустим пивной, то отмахнитесь от этой химеры. Впрочем, и к слову «поза» данный объект местной географии отношения также не имеет. Позакружкой у нас с незапамятных времен называли узкий проход, который пролегал «поза» Домом вдоль сараев, благодаря чему Дом можно было обойти вокруг.

В отличие от вещей «второй необходимости», хранившихся в сараях подвальных, в деревянных боксах с прохудившимися крышами, фактически под открытым небом валялся совсем уж ненужный хлам. Но, кое-что полезное для наших детских забав в них отыскивалось. Например, в рассохшемся сарае сварщика дяди Сени стояли несколько бидонов с карбидом, один из которых был неосмотрительно придвинут к дырявым дверям. Понятное дело, что наши карманы постоянно полнились этим хитрым веществом. После дождя не оставалось ни одной лужи без белого осадка, а Двор пропитывался характерным резким запахом…

Я, конечно, в курсе, кто бросил полбидона карбида в дворовой туалет, но никогда об этом не расскажу. Скандал, помнится, был ужасный, и кто знает, назови я сейчас имя этого пацана, не возгорится ли из новой искры старое пламя? Одно могу заявить категорично – звали «диверсанта» не Олегом.

В то время общественной уборной пользовалась едва ли не половина нашего населения – практически все жители «нахалстроев». И вот представьте, «М» или того хуже – «Ж», зайдя по нужде, неожиданно обнаруживает, что из отверстия выползает огромный пузырь, на секунду замирает, наполняясь взрывной мощью и…

Короче, в течение, как минимум, двух недель на входе во Двор могла справедливо красоваться надпись: «Туалета таки да, считайте, что нет». А сегодня, согласно жаргону мобильных операторов, это звучало бы так: «Туалет временно недоступен».

Позакружка имела во Дворе статус некой отдельной территории. Мы частенько и без опаски забредали в этот закоулок; в наше достославное время еще не привилась привычка выбрасывать мусор и объедки из окон. Когда мы играли в «Казаки-разбойники», правилами запрещалось забегать за Дом. Найти спрятавшегося в одном из полуразвалившихся сараев «разбойника» было практически невозможно.

Но существовали развлечения, будто специально предназначенные для Позакружки. Так, например, перед играющим ставилась невинная на вид задача – преодолеть проход от начала до конца, но немаловажная деталь – это требовалось проделать в сумерках. Перед этим Позакружка тщательно обрабатывалась и к началу «похода» представляла «военную тропу», опутанную незаметными веревками и усеянную всевозможными ловушками.

Ты бодро выступаешь в путь, но цепляешь ногой невидимую нить и получаешь первую порцию воды из посудины, установленной на краю сарая. Она в буквальном смысле остужает твою голову. А впереди тебя ждет много разнообразных сюрпризов: внезапно открывающиеся навстречу двери, пусть неглубокие, но неприятные провалы, заполненные грязью, слетающие с крыш доски и внезапные пистоновые выстрелы…

Сегодня Позакружка уже не может считаться таковой. «Новые украинцы» выкупили прилегающий ко Двору продуктовый магазин и сделали к нему пристройку сзади таким образом, что полностью загородили проход.

Подвал

Одним из самых таинственных, мрачноватых, а потому притягательных мест нашего Двора для нас, ребятни, являлся подвал, залегавший в дальнем от входа во Двор углу.

Даже наши старожилы положительно ничего не могли сказать о его происхождении. Согласно легендам, подземная галерея появилась задолго до самого Двора и представляла собой перегороженную некогда часть катакомб, которые, опять-таки по слухам, находятся едва ли не под всей Молдаванкой.

Общая протяженность подвала составляла, думается, около пятидесяти метров. Самыми любопытными его достопримечательностями являлись квадратные лазы со стороной проема в полметра. Их было, как минимум, два. Я застал эти ходы уже заложенными камнем. Они были замурованы жильцами, после того как в один из них, якобы, залез и не выбрался кто-то из «предыдущих» пацанов.

Мы не слишком-то внимали этим россказням. Но охотно верили в то, что лазы вели в основной массив катакомб, а уже через них можно было, войдя из нашего Двора, подняться на поверхность где-нибудь в окрестностях Одессы. И эта версия получила некоторое подтверждение. Как-то раз, кажется, в начале 70-х, аккурат напротив Двора в одночасье ухнул в пустоту обширный кусок мостовой. Мы, дети, кружили вокруг провала и, осторожно подбираясь к краю, с любопытством заглядывали в яму, к слову, не слишком глубокую. Так вот, в ней четко были видны несколько ходов, и один из них вел в сторону нашего подвала…

Подвал был поделен на деревянные сарайчики-ячейки, принадлежащие жителям. В них хранились, в основном, уголь, дрова, ненужная утварь и «закрутки» (для непонимающих – консервы). Ячейки запирались висячими замками всех систем, хитроумными засовами либо, на худой конец, закручивались проволокой. Причем отделения эти настолько заполняли пространство, что проход составлял в ширину не более полутора метров.

Здесь же располагался и наш «семейный» сарай. В нем также находилось с полтонны угля, но на полках стояло не менее пяти, помятых и не очень, медных антикварных самоваров. Выезжая со Двора, мы все так и оставили, так сказать на вечное хранение.

Едва ли не половину летнего дня мы проводили в нашем «ужасном» подвале. Чего-чего, а страха в подземелье хватало. «Лампочка Ильича» – светлое воплощение плана всеобщей электрификации страны, так и не решилась войти под мрачные своды. А поскольку вниз вела завернутая лестница из десятка ступенек, то уже в пяти шагах от входа вошедшего окружала кромешная тьма. Вход делил подземелье на две неравные части. Правая, что подлиннее, была освоена нами окончательно и бесповоротно. Зато левый кусок, если сказать по-умному, пользовался дурной славой. Там, конечно, проживало обязательное привидение, обитали и резвились духи повешенных и удавленных.

Как вы уже догадались, наш подвал был царством исключительно «настоящих мужчин». Самые отчаянные девчонки не страшились лишь постоять у входа или засунуть голову в темноту, а если и делали (в нашем сопровождении) несколько неверных шагов во мрак, то белели так, что сами становились источником бледного свечения.

У нас считалось дурным тоном брать в подвал «свет». Разве только когда повод был законный (например, тебя посылали за углем), было позволительно спускаться с керосиновой лампой, спичками или с шикарной новинкой тех лет – ручным фонариком-жужжалкой, конечно, без невиданных тогда батареек. Все остальное время мы обходились без освещения, которое только мешало. Ну, скажите, какая польза от спичек при игре в «Слепого кота»?

Наш «кот» был по-настоящему честным, и взаправду «незрячим». Надобность в сомнительной полупрозрачной повязке на глаза, непременного атрибута популярной игры, здесь однозначно отпадала. Оптимальное количество участников забавы составляло 6-7 человек. Мне доводилось бывать и «котом», и его предполагаемой добычей. «Охота» велась так: враскорячку, широко раскинув руки и максимально раздвинув ноги, ты медленно бредешь вдоль стены. Этот способ предполагает, что в какой-то момент прячущийся будет тобой обязательно задет рукой или ногой, и тем самым автоматически станет вместо тебя «котом». Так вот, ты передвигаешься, чутко слушая темноту и предвкушая поимку. Но метры уходят и, в конце концов, ты упираешься руками в конец подвала, так никого и не поймав.

Тест на сообразительность: где на узком двадцатипятиметровом отрезке могут «сныкаться» пять человек? Ответ прост – наверху. Подвал, в общем-то, невысок, метра, может быть, два, но если зависнуть под потолком подобно пауку, упираясь руками и ногами в стену и в сарай, то под собой можно пропустить не одного кота, а целый их взвод. Потому-то и идет «слепой», стараясь ступать тихо, улавливая дыхание над головой, и время от времени шарит руками в воздухе. Но вот шаг, еще один; затаившаяся «жертва» внезапно спрыгивает за твоей спиной, и с победным хохотом бежит к выходу. А бывало и так, что кто-то, превосходящий по массе тела, устав висеть, сорвется тебе прямо на голову…

А еще служило подземелье для проверки на «вшивость». Все пацаны Двора проходили здесь испытание, которое, кстати, выдерживал не каждый. Экзамен состоял в том, чтобы дойти до конца подвала, и написать на стене свое имя…

Меня «посвятили в мужчины», кажется, семилетним. Эти минуты помню и по сей день. Вот я едва-едва передвигаюсь во тьме с подрагивающим мелком в руке и отчаянно трушу. Дух перевожу лишь у «нашего» сарая, который нахожу на ощупь по знакомому замку. Между тем, надо идти; долгое блуждание истолкуют однозначно – слабак!

Мне мерещится холодное, злобное дыхание, в мою сторону тянутся костлявые руки, а проклятый подвал все не заканчивается. Вдруг, в десятке шагов впереди, замечаю мерцающее салатное свечение. Ноги останавливаются вместе с дыханием, но вернуться – означает несмываемый позор. До боли зажмуриваю глаза, и преодолеваю ужас вместе с последними метрами. За долю секунды черкаю «Олег» и уже в полуобороте ухватываю взглядом испугавший меня предмет. На земляном полу лежит небольшой череп!

Ноги обретают крылья. Со всей возможной в темноте скоростью лечу к выходу. Где-то в дороге настигают «загробные» завывания. Но меня не проведешь – звуки доносятся спереди, значит – стараются наши…

В составе «приемной комиссии» четыре человека. Среди них мой троюродный брат Игорь и его улыбка шире, чем у остальных. Вместе с ними возвращаюсь в подвал, но держусь позади. Освещаем мой «автограф». На стене, вместо благородного имени, какая-то несусветная меловая мазня. Смеемся, а это значит, что экзамен сдан!

Ах да, череп? Его, небрежно подбрасывая в руке, унес Игорь, который собственно его и подложил. «По-родственному» усложнил задачу. Да и не череп это был вовсе, а просто кусок пористого камня, «фигурно» обточенный и намазанный вполне доступным и ходовым в те времена фосфором.

Я в объятиях брата Игоря

Зелень

Ее во Дворе было мало. Двор, помнится, изначально весь был покрыт крупными, полуметровыми, квадратными плитами из крепкого тесаного камня. С годами, там, где плиты ломались, она заменялись асфальтом; ныне он сплошь. То есть и раньше через «каменный ковер» пробивалась редкая былинка. Потом, когда Двор в одночасье начал стремительно «оккупироваться» палисадниками, в них кое-где появились газончики. Некоторые садоводы-любители, вроде Туси, растили в кадках легкомысленные маргаритки и «анютины глазки». Многие палисадники были увиты виноградом, как диким, так и съедобным.

Во дворе росли три дерева.

Акация – высокая и раскидистая, с кострубатым стволом, не могла стать нашим «турником», поскольку была усыпана длиннющими колючками. И все же она не являлась лишним и никудышным элементом дворовой «флоры». Во-первых, при цветении она распространяла густой, упоительный запах, во-вторых – была частично съедобна. Прямо с веток мы срывали молодые соцветия, и подобно пчелам, а скорее трутням, высасывали сладенький нектар, который собирался у основания цветочков.

Второе дерево считалось грушей. То есть растение это почти наверняка таковым и было, поскольку произрастали на нем именно груши. Однако нигде и никогда я не видел таких, высоких и «стреловидных», как пирамидальный тополь. Плодов дерево давало мало, с десяток, мелких и не очень вкусных. Груша росла в маленьком палисаднике дяди Володи, но около забора; так что девять из десяти желтых груш падали к нему, «остальные» – наружу.

К дяде Володе – пьянице-одиночке, мы – дети почти не лазили, разве что за залетевшим мячом. Боялись – не боялись, но уж очень неприветливой была его жалкая хибара в три окна. Окна эти не открывались никогда и были сплошь заклеены даже не пожелтевшими, а уже почерневшими газетами. Дядя Володя жил бобылем; я никогда не видел его трезвым, но и пьяным вдрызг также не припомню. «Профессионально употребляя» в течение многих лет, он как бы заспиртовался. Острое лицо, длинный худой нос; ни дать – ни взять почтальон Печкин из Простоквашино, только опустившийся. Он тихо «сгорел» в своей комнатушке, его нашли спустя несколько дней, благодаря вою принадлежащей ему собачонки.

К слову, это несчастное, забитое хозяином и затравленное котами существо, было, пожалуй, единственной собакой во Дворе. Безымянный «двор-терьер» неизвестной породы, старик по годам и щенок по образу, псина эта с визгом вылетала из всегда приоткрытой двери и бросалась на всех, кто приближался к забору, и хотя никого так и не укусила, но мы подозревали в ней такую способность.

Теперь вы понимаете, почему груши казались нам невкусными; тем более, что, падая с высоты, они разбивались в кашу.

Абрикос рос напротив квартиры тети Бебы. О, благословенная и многострадальная «абрикоса»! Ты была самым выдающимся деревом из трех дворовых. Мы висли на тебе по пять-семь человек, но я не помню, чтобы сломали хоть одну большую ветку. Абрикосины срывались и поедались зелеными, но, между прочим, ни одного случая дизентерии, которой активно запугивали нас взрослые, так и не произошло.

Вот написал и подумал – «неразумные потомки» предположат, не дай Бог, что в конце 60-х мы голодали. Ничего подобного – просто найти и съесть едва-едва пожелтевшую абрикосу считалось большим шиком.

Мы все завидовали Додику. Как-то ему почти с самой верхушки удалось снять большую, зрелую и уже почти сладкую абрикосу. Он, между прочим, ее есть не стал, а отдал своей «невесте» – Наташе.

Теперь во Дворе деревьев нет…

Живность

Дворовую фауну представляли крысы, кошки, голуби и воробьи. В домах, конечно, водились мыши и тараканы, но в нашей квартире они почему-то не проживали.

Крыс во Дворе было немного; мы – пацаны (не девчонки!) их не боялись, но и не трогали. А крыс почти не было потому, что настоящими хозяевами Двора являлись коты и кошки. У нас они расплодились в огромном количестве – не менее двух десятков «мурлык» разного размера и мастей шатались по парадным, вальяжно нежились на крышах или лениво гоняли голубей. Вместе их можно было увидеть, когда дворничиха тетя Люба выносила на газете головы и кишки от тюльки. На этой почве между хвостатыми происходили недоразумения и ссоры.

Разумеется, не все из них располагали «дворовой пропиской», были и приходящие. Ни один из котов не имел клички, но мы легко отличали своих от чужих. Свои имели некоторые льготы – мы их подкармливали в первую очередь, и они последними становились объектами «охоты». Кошки и коты, вообще, являлись очень важным элементом нашей «боевой подготовки». Но об этом позднее…

Наверное, только одна из многих наших кошек обрела свое прозвище. У нее был странный статус; назовем его «парадным». Кисана, а именно так ее величали, считалась домашней кошкой Поповых, но обитала она, в основном, на лестнице близ их квартиры. Окрас Кисаны запоминался – вся черная, но с белым пятном на груди, белыми были и лапки. Она бы походила на конферансье во фраке, если бы не «подкачало» правое ухо – оно также было белым. Кисана была очень дикой, и не давалась в руки, пожалуй, даже своим хозяевам; вообще трогать ее было небезопасно. Это серьезное животное занималось, большей частью, воспроизведением потомства. Рожала она с завидной регулярностью, но котят ее сразу топили, изредка оставляя одного для продолжения «популяции».

По нескольку раз в день приходилось мне протискиваться мимо Кисаны; она угрожающе шипела, а бабушка потом выговаривала мне за испачканную стенной известкой рубашку. Кошку эту я знал с тех пор, с каких помню и себя. Все десять лет, прожитых мною во Дворе, Кисана, чрезвычайно редко покидавшая свой пост на первой ступеньке, некоторым образом отравляла мое детство. Как-то спустя длительное время после того, как мы съехали со Двора, я вновь зашел в свою бывшую парадную, и, представьте себе, обнаружил Кисану, мирно сидящую на все том же месте. Это меня потрясло; ведь кошке, по моим подсчетам, должно быть не менее двадцати годков! Все объяснялось просто – это была Кисана-вторая или третья – дочь, если не внучка моей «современницы». Не удивлюсь, если сегодня в Доме по-прежнему живет Кисана, но уже, наверное, седьмая-восьмая.

Вороны, тем более чайки, во Двор (кажется, и в город) в ту пору не залетали, не то, что сейчас. А голубей с воробьями, можно было, конечно, считать лишь условными обитателями Двора. Воробьи – «серая мелочь» вообще в счет не шли, голуби же занимали прочное место в нашем укладе. Мы их ловили…

Есть, по меньшей мере, два способа поймать голубя. Но мы пользовались только вторым. Брали обычную нитку светлого цвета и с ее помощью сооружали петлю – классический силок. Ловушку раскладывали по земле, прижимали мелкими камушками, внутрь и вне круга насыпали семечки или хлеб. Однако в каждом виде охоты есть свои тонкости. При своей кажущейся неуклюжести и при неважных «летных характеристиках», голубь – птица неглупая, наблюдательная и резвая, когда необходимо…

Голуби сидят под крышей, косятся на наши приготовления и о чем-то «гулюлюкают» между собой – наверное, потешаются над незадачливыми ловчими. Они прекрасно видят, как мы разбрасываем крошки или бубочки, отматываем метров пятнадцать нитки (которая потому и светлая, чтобы видеть ее издалека) и усаживаемся на ящики. «Дичь», конечно, знает байку о бесплатном сыре, но минут через десять забывает об опасности, слетает вниз и начинает сужать круги, приближаясь к петле. Все вокруг уже склевано, лапка птицы ступает в «заветный круг» и… Три-четыре глотки орут: «Подсекай!», преждевременный рывок, стая мгновенно взмывает и занимает свои места на «галерке». Теперь «хитрюги» слетят не ранее, чем через полчаса.

Однако после длительной «воздушной рыбалки» наступает, как правило, миг торжества. Крупная птица вроде бы «заарканена», но два-три бешеных взмаха крыльями, и голубь стремглав бросается под спасительную крышу.

Вот, собственно, и все. А представьте себе, что мы на самом деле поймали голубя; куда его девать?

Как-то летом кто-то из голубей имел неосторожность нагадить сверху прямо на подвыпившего Леню, возвращавшегося домой. Он, недолго думая, бросился в парадную, вынес «тирную» пневматическую винтовку и начал палить. На выстрелы и гвалт собралось едва ли не пол-Двора. А надо вам сказать, что три этажа Дома – это пять этажей «хрущевки», а с высоким чердаком – под пятнадцать метров. Так что голубям, разгуливающим по карнизу, эта стрельба нипочем. Это понимают и «зрители»; дети смотрят молча, взрослые бурчат, но тихо – Леня Попов считался одним из самых сильных во Дворе. А он все стреляет, но, учитывая все сопутствующие нетрезвые обстоятельства, в голубя стрелок попасть не должен. Так и получилось – не получилось. Расстреляв пульки, Леня отправился спать.

Поздней осенью у меня появился еж. Ежа я нашел на мостовой, прямо напротив Двора; его, наверное, ударила проезжавшая машина. Я осторожно закатил зверька в свой берет и отнес домой. Папа и мама работали тогда на далеком острове Сахалин, а бабушка неожиданно легко согласилась оставить ежа в доме, чтобы подлечился.

Он освоился быстро, днем где-то спал, ночью бодро цокал лапками по деревянному полу. Пил молоко, постоянно расплескивая из блюдца, что-то ел и, кажется, совсем не «пачкал» квартиру. А потом пропал. Мы с бабушкой искали его три дня, и нашли в ящике с одеждой, стоявшем под кроватью. Вытаскивая ежа и разматывая его из кучи тряпок, которые он на себя накрутил, я исколол руки. Зверек пребывал в каком-то экстазе, он растянулся на подстилке и вновь заснул, если вообще просыпался. А спустя час снова исчез. С огромными «трудозатратами» еж был обнаружен за холодильником, где спал около горячего, шумного компрессора; мы не стали его трогать. Бабушка сказала, что он впал в зимнюю спячку. Еж вылез из-за холодильника лишь весной; был он какой-то мятый, в пыли и паутине. Я отнес его в сквер им. Мизикевича.

А следующей зимой мне довелось спасти голубя. Зима, по одесским меркам, была ужасная. В один из дней столбик опустился до минус 26 градусов. Мою школу № 13 закрыли на неделю, но холода не мешали нам, ученикам, «высовывать носы» на улицу.

Этим утром бабушка одела меня «толще», чем обычно, и повязала рот шерстяным шарфом. Экипированный таким образом, я минут десять побродил по пустому Двору, где, понятное дело, не было ничего интересного, и решил «дозором» обойти Позакружку. И вот, уже на самом выходе, увидел голубя, сидевшего на подоконнике. Подкравшись к нему поближе, я хлопнул в ладоши; птица даже не пошевелилась. Мне не раз доводилось видеть дохлых голубей, но этот не был похож на такого, хотя бы потому, что сидел, а не лежал. Я аккуратно его снял, сунул за пазуху и пошел домой.

«Ну вот, принес мертвого голубя», – сказала бабушка. Но я уже насыпал рис в деревянный ящик из-под посылки и ставил туда птицу. Да, именно так, «ставил», привалив к стенке, поскольку голубь выглядел чучелом, устойчиво закрепленным на тонюсеньких лапках. Минут пятнадцать я ждал его «оживления», потом забыл и заигрался. Вдруг в ящике послышался шорох, затем, сопровождаемый веером из зерен, вырвался голубь, рванулся к окну, ударился о стекло и забил крыльями на подоконнике. На шум прибежала бабушка. Голубя мы поймали лишь через пять минут; комната была усыпана перьями и пухом. Его сердце билось так, будто стремилось вырваться из груди.

Мы выпустили птицу через форточку в кухне, и птица без оглядки ринулась под ближайшую крышу. А чего я собственно ждал, чтобы голубь в благодарность сделал приветственный круг или махнул «серебряным крылом»?

«Оружие»

Как сделать самострел? Очень просто! Для его изготовления необходимы: дощечка от ящика, бельевой щипчик, три гвоздика. И самое главное, резинка; чтобы было понятней – такая, какая вставляется, например, в мужское белье. Два гвоздя вбиваются в начало дощечки, к ним привязывается резинка определенной длины, щипчик прибивается через пружину по центру досточки – самострел готов. В резинку закладывается вишневая или черешневая косточка или сухая горошина, реже камушек, все это натягивается, зажимается прищепкой. В зависимости от качества изготовления и от вида «снаряда» дальнобойность самострела составляет от 10 до 20 метров. «Убойная сила» такого оружия неизвестна, но об этом многое могли бы порассказать коты нашего Двора, если бы, конечно, умели говорить.

Казалось бы, сегодня, спустя десятилетия, следовало бы повиниться и попросить прощения у всей той дворовой живности, которой от меня доставалось в разные годы. Пожалуйста, я уже делаю это! И все же полагаю задним числом, что наши коты и кошки были, если не умнее, то мудрее нас. Бывало, что косточка пролетала от кота в считанных сантиметрах, но он оставался на месте, недоуменно погладывая на своих «гонителей». И лишь получив в «район хвоста», кот медленно трусил в сторону какой-нибудь щели, которых во Дворе было множество. Представляется что все мы, охотники и преследуемые, участвовали в одной игре, хотя, допускаю, не все игроки получали одинаковое удовольствие.

Увлечение самострелами продолжалось у нас не более двух сезонов; их заменило более современное оружие. В то время начали поступать в продажу пластмассовые пружинные пистолеты. К ним полагались три «стрелы-прилипашки» и крашеная жестянка на стену, имитирующая мишень. Стоило все это «удовольствие», кажется, чуть более рубля.

Стрелять в жестянку я перестал уже через полчаса. Во-первых, стрелы абсолютно не хотели к ней прилипать (резиновые наконечники каждый раз следовало слюнявить, но и это не очень помогало), во-вторых, это было откровенно скучно.

Как вы понимаете, «стрелялки» появились во Дворе сразу и у всех, кому полагалось по возрасту, даже у некоторых девчонок. Задуманные как домашнее, «камерное» оружие, они проводили «на воздухе» ровно столько времени, сколько и мы.

Вообще пистолет, пусть даже детский и пластмассовый, очень непростая штука и вызывает такие же сложные эмоции. Всамделишный, заряженный, он держит палец в постоянном напряжении и просто-таки требует спустить курок. Курки, конечно, нажимались, но коты и голуби могли «отдыхать» – мы палили друг в друга.

Впрочем, эта «эпопея» продлилась недолго. Играя в «войнушку» во Дворе, в парадных, на лестницах и даже в Позакружке, мы в течение недели растеряли стрелы, а те которые еще оставались были уже без резинок. И надо сказать что, будучи «голыми», они лупили будь здоров и при «удачном» выстреле вполне могли оставить маленький синяк. Потому «вооруженные конфликты» потихоньку пошли на убыль, а конец им положил один неприятный случай, главным лицом которого, увы, был я.

Однажды днем, с «пистолетом наголо» я зашел в палисадник к Вере. С Верочкой мы, между прочим, очень дружили. Она была славной и симпатичной. В ее палисаднике обычно бывало многодетно; так и в этот раз Вера с двумя подружками играла в куклы.

«Куклы» были, пожалуй, единственной из игр, которую напрочь не признавали дворовые пацаны. Я начал подтрунивать над «присутствующими», помахивая пистолетом, заряженным стрелой без резинки, но девочки, занятые переодеванием своих пупсиков, не обращали на меня никакого внимания. Лишь Вера укоризненно подняла на меня свои серые глаза. В этот-то момент мой пистолет и выстрелил. Уверен и до сих пор, что выстрел этот состоял на девяносто процентов из случайности, остальные приходились на «специальность». Но, так или иначе, Вера закрыла лицо руками и отчаянно заверещала. На шум выскочил ее отец, дядя Жора…

Дальнейшее помню смутно. Вот я провожаю взглядом пистолет, медленно летящий в сторону крыши. Затем Верин папа, больно сжав руку выше локтя, ведет меня в сторону моей парадной. Но у самого входа я вырываюсь, пулей взлетаю на третий этаж, вбегаю в квартиру, в течение пяти секунд все докладываю бабушке и с животным ужасом жду прихода дяди Жоры. А он все не идет, потому бабушка, трезво представляя степень нанесенного ущерба, без крика устраивает мне предметный допрос с обыском.

А надо вам сказать, что в моих карманах всегда было много разного барахла, и в этот раз среди спичек, кусков проволоки, катушки ниток и семечек обнаружился вдруг … десятисантиметровый гвоздь. После этой находки взволновалась и бабушка. Приказав мне сидеть в кресле, она наскоро оделась, и пошла на «переговоры». «Договаривающиеся стороны», конечно, пришли к какому-то компромиссу. Но возвращения бабушки я не дождался. Измотанный и опустошенный, я мгновенно заснул и проспал не менее двух часов…

Пистолет я достал с крыши лишь через два дня, но еще несколько месяцев я исподтишка заглядывал Вере в глаза, особенно в правый, возле зрачка которого долго оставалась красная точечка.