Парадная

Перефразируя известную поговорку, надо понимать, что не парадная красит человека, а наоборот. Так вот, в нашем случае эта мудрость была совершенно неприменима. Облупившаяся краска понизу, обшарпанная известка на стене и по потолку; похоже, что человек не красил наш подъезд со времен сотворения, если не Мира, то Дома.

И лишь «буржуазный пережиток» – массивная железная лестница несколько скрашивала убогость «убранства». Шаги человека, вошедшего в подъезд, отдавались гулким эхом даже на моем третьем этаже, и многих соседей я различал уже по производимому ими шуму.    А жильцы, в свою очередь, безусловно, узнавали по походке меня, поскольку вверх по ступенькам я поднимался исключительно бегом, а вниз спускался длинными и сочными, в смысле звука, прыжками.

Однажды, войдя в парадную, я обнаружил «феномен». До сих пор не ведаю, на каком слоге этого мудреного слова следует ставить ударение. Так что «ударьте» сами, а я расскажу вам про свою находку. Состояла она в том, что на площадке между первым и вторым этажами я увидел пустую винную бутылку, висящую в углу. Именно висящую, поскольку она, непостижимым образом прикрепленная к двум стенкам, «покоилась» в метре над лестницей.

Оказывается, этот нехитрый (когда его объяснишь) фокус исполняется следующим образом. Если бутылку сильно притереть к покрытому масляной краской углу, то она прилипнет надолго. Вечером ёмкость все еще «медитировала», но к утру ее не стало, наверное, все же оторвалась и улетела…

Как мы уже выяснили, «человеки» не красили нашу парадную, зато они ее «делали». Конечно, подъезд имеет, так сказать, и технические характеристики: три этажа, 6 квартир и тому подобное. Но настоящим богатством парадной являлись все-таки жильцы, личности, к слову, весьма колоритные.

На первом этаже, как войдешь – налево, в трехкомнатной квартире жили Поповы, наши родственники. Если перебрать эту семью по старшинству, то вначале надо назвать деда Ваню, завзятого доминошника, а еще более – рыбака. Дед Ваня самолично плел в своей комнате сети, и в эти минуты становился похожим на старика из мультфильма о «Золотой рыбке», только наш рыбак был не плюгавым мужичонкой, а крупным солидным мужчиной. Его улов, довольно таки приличные караси и «коропчики», постоянно шипели на сковородке, мерзли в холодильнике, а то и плавали в ванне.

Сестру моей бабушки, двоюродную бабу Валю, а «в миру» – Валентину Игнатьевну, я запомнил моложавой, привлекательной и степенной женщиной; дед Ваня, наверняка, был не единственным «уловом» в ее жизни. Валентина Игнатьевна пережила мужа, но к концу жизни ее разбил инсульт, и она несколько повредилась умом. Хоть передвигалась она с трудом, но ежедневно выходила во Двор, в вызывающей для своего возраста одежде, нарумяненная, с подведенными глазами и яркими, густо накрашенными губами. У кого-то ее променады вызывали усмешку; я же бабу Валю всегда любил, а после болезни даже уважал именно за ее «несгибаемость».

Сын Поповых, Леня, был одним из лучших друзей моего отца, а также его младшим двоюродным братом. Заводила и «хулиган» в хорошем смысле этого слова, непременный участник всех дворовых и внешних «разборок», здоровяк, кровь с молоком, Леня преждевременно скончался из-за наиболее массовой болезни, преследовавшей наших мужчин. Увы, в течение не слишком продолжительного времени молоко в его крови было вытеснено фатальным количеством алкоголя. Он, однако, успел жениться и осиротить сына Диму. Его вдова Таня вскоре рассорилась со старшими Поповыми и цельная когда-то жилплощадь стала, по сути, коммунальной.

В квартире проживала также Ира. Валентине Игнатьевне она приходилась родной внучкой, а мне, следовательно, троюродной сестрой. Однажды с ней произошла неприятная история: одним вечером, недалеко от Двора, какие-то подонки сорвали с нее маленькую золотую цепочку. Причем дернули так, что на шее сестры остался красный шрам. А надо вам сказать, что наш 29-й Степовой, кое-что значил в «полу-блатном мире» Молдаванки. Проживавшие в нем дети всегда могли рассчитывать на защиту старших – далеких потомков Мишки Япончика и Бени Крика, унаследовавших от этих «банд-идолов» Одессы определенное благородство и принципы. Мне по малолетству воспользоваться подобным патронатом не довелось, а вот Ире такая помощь оказалась весьма кстати.

Каким способом нашли грабителей и как их уговорили вернуть отнятое, неизвестно, но финал этого инцидента был поучителен и в некоторой степени забавен. Через несколько дней молодой парень, обладатель «свежепомятого» лица, с тысячекратными извинениями вернул пострадавшей изделие. Когда же мы рассмотрели цепочку, то долго смеялись: ее «слепили» из нескольких разных кусков, и она была втрое длиннее сорванной…

Несколько лет у Поповых жил их внук и также мой троюродный родственник Игорь. Его родители, тетя Жанна и дядя Юра ютились где-то неподалеку на Молдаванке, в каморке, настолько сырой, что были вынуждены временно поселить сына на Степовой. Игорь прекрасно рисовал (подряд – всё и вся, в том числе и меня), чертил и знал, кем будет. Ныне он архитектор.

Однако теннис и шахматы не были его сильным местом. Однажды, в очередной раз, я поставил ему какой-то особенно обидный мат, бурно радовался и куражился над поверженным противником. Неожиданно Игорь рассвирепел и кинулся ко мне. Надо «тикать», но куда? Конечно, домой. Но брат бегал гораздо быстрее меня, он нагнал меня на втором этаже и выдал ногой здоровенный «под…ник». Я с ним не разговаривал целых полтора дня, а в шахматы не играл еще дольше…

На первом же этаже, но в квартире напротив, жила «Баба Яга». Именно так выглядела эта «древняя» женщина и мы, дети, так ее и называли. Очень строгая, чтобы не сказать злая, с худым горбоносым лицом, прямая как метла, которая, ей Богу, так и просилась в ее руки. По меньшей мере, одна ее нога точно представлялась «костяной», но убедиться в этом не представлялось возможным; ходила старуха всегда в длинном старомодном платье, черном, простого покроя.

Днем она редко покидала квартиру; выходила ли вообще? За все годы, прожитые во Дворе, я встречался с ней в подъезде считанные разы. Кроме всех трех комнат, в которых она проживала одна (а это было само по себе удивительно во времена всеобщей «квартирной кооперации»), ей принадлежал также чулан под первым лестничным пролетом, огромный висячий замок которого одним своим видом отбивал охоту полюбопытствовать содержимым помещения.

Кем была «Яга» и чем занималась до «октябрьского переворота», во Дворе не помнили, но поговаривали, что она дворянка, из тех самых, настоящих и едва ли не графиня. Сегодня, припоминая смутно ее образ, я, пожалуй, готов с этим согласиться. На какие средства существовала старуха, также было неведомо. Но в прежние времена эта дама была, несомненно, очень состоятельной. Выяснилось это после того, как она, в положенный срок, оставила этот мир. Когда в ее квартиру вселялись новые жильцы, чулан взломали. В дальнем углу мы обнаружили сундук, полный старыми ассигнациями. Были в нем, кажется, купюры всех царствований, начиная со времен Екатерины II, но более всего, помнится, «керенок». Эти деньги около года были в обращении в пределах Двора, являясь предметом наших детских расчетов и обмена, пока не порвались или не затерялись.

Комнаты на втором этаже, над Поповыми, занимали Быстрицкие. Прекрасно помню тетю Риву – даму, крашенную в блондинку, немногословную и добрую. Иногда она зазывала меня, мчавшегося по лестнице, к себе и угощала конфетами.

У нее был сын, по имени Даня, ровесник и друг моего отца. Ранее Быстрицкий был спортсменом, титулованным штангистом. Я, впрочем, запомнил его уже чуть оплывшим и, конечно, потерявшим форму. Однажды в соседнем, 27-м дворе, Даня на спор поднял какую-то особенную тяжесть, которая в его спортивные годы была бы для него игрушкой. Спорщики совместно распили выигранный им «приз» и разбрелись. Даня пришел домой, лег на кровать и… умер. Как выяснилось потом, от разрыва сердца.

«Большая тройка» – Леня, Даня и мой отец, была знаменита во Дворе и далеко за его пределами. Все трое рослые, мощные, неотразимые; впоследствии мне довелось собрать о них немало изустных историй, в которых главное место отводилось, все же, «Севке Де-Рибасу». Так, например, он едва ли не первым на Молдаванке решился на пари пройтись, если не пробежать, по фермам знаменитого Горбатого-Бароновского моста, а это, проверьте, не менее двух десятков метров над железнодорожными путями.

Леня и Даня умерли приблизительно в одно время. Это случилось уже после отъезда отца в Ригу, и я полагаю, что он отбыл весьма своевременно. Отец, может быть, и не слишком дружил с «зеленым змием», но, безусловно, «мог», что несколько раз успешно доказывал еще на моей – детской памяти.

Третий, последний этаж, «абонировали» Смирновы, мы – Де-Рибасы и наши «вселенцы».

Квартира

Мою бабушку во Дворе звали тетей Мусей, а по паспорту была она Марией Игнатьевной. О ее родителях, носивших фамилию Гончар, я, к сожалению, не знаю почти ничего, а спросить некого – бабушки давно уже нет. Кажется, что Гончар-отец был железнодорожником и работал на станции «Одесса-Товарная», находящейся неподалеку, в конце Степовой. Представляется, что семья была, по меньшей мере, зажиточной; об этом свидетельствует сам факт их проживания в таком элитном, как для Молдаванки, Доме, некогда принадлежавшем путейцам. Здесь Гончары располагали шикарной трехкомнатной квартирой на верхнем этаже под №22.

В середине 30-х годов бабушка познакомилась с моим дедом, Даниилом Александровичем, профессором химии, сыном известного одесского писателя Александра Де-Рибаса, автора культовой для настоящего одессита книги «Старая Одесса». Они поженились, но семейным счастьем наслаждались недолго. Год спустя Даниила Де-Рибаса арестовали в этой же самой квартире и через несколько месяцев расстреляли в одесской тюрьме…

Как было заведено в ту пору, репрессировали не только деда Даню; вся семья «врага народа» также была наказана. Бабушку, ее мать и моего пятимесячного отца уплотнили, отобрав две комнаты из трех; благо, что вообще не выбросили на улицу. В реквизированную жилплощадь вселились муж с женой, носящие фамилию Б. Вероятно эти Б., в отличие от деда – «предателя Родины», имели какие-нибудь особые заслуги перед все той же Родиной, а может и перед партией.

Мой дед – Даниил Де-Рибас

Моя бабушка – Мария Де-Рибас

В 1956 году Даниила Александровича Де-Рибаса реабилитировали и моим, с большим скандалом, удалось в буквальном смысле отбить для себя еще одну комнату.

Я смутно помню нашего соседа по коммуналке. Кажется, был он плотным мужчиной лет пятидесяти, с тонкими усиками на вечно несвежем лице. Сосед любил выпить. Его супруга не только не отставала, но даже порою «обгоняла» его в этом. Мы не здоровались друг с другом и, более того, старались не встречаться в общих помещениях – прихожей, кухне и туалете.

Но исключить «общение» полностью не удавалось, и когда таковое происходило, то носило скандальный характер. Если в квартире стоит крик, значит бабушка (вариант – мама) беседует на кухне со «смежниками». Доходило и до драк, но в этом случае семьи представляли мужчины, то есть сосед и отец. Однажды у нас побывала даже милиция, поскольку в результате очередной свары отец получил удар вилкой, как бы сказать точнее, в верхнюю часть бедра.

Такие «добрососедские» отношения продолжались длительное время. Однако стороны, подуставшие в этой многолетней войне, пришли, в конце концов, к консенсусу. Супругам Б. отошли прихожая и туалет, а нам – достаточно просторная кухня. Для того чтобы заполучить отдельный вход, пришлось соорудить в парадной дополнительную сварную площадку, и прорубить проем в стене. Так в Доме появился третий с половиной ярус.

Это было сделано в складчину с соседом по этажу, орденоносцем Смирновым, который, по-видимому, также «дружил» со своими «одноквартирниками». Смирнов запомнился мне своими разными глазами. Один глаз у него был карий – живой, серьезный со смешинкой, а второй – голубой, крупный и «мертвый», взамен потерянного на войне.

После дележа наша квартира приобрела оригинальный вид. Войдя в нее через кухню, приходилось спускаться по трем деревянным ступенькам, а в противоположном  углу «красовалась» свежеиспеченная фанерная кабинка с окошком – уборная. Впрочем, и по сегодняшний день подобная планировка не является чем-то особенным для старых районов.

Достоинства «не коммунального» туалета я оценил сразу, «выцарапать» меня оттуда было весьма сложно. Долгие минуты, проведенные в «кабинете» я посвящал чтению; эта привычка, пришедшая из детства, до сих пор доставляет определенные неудобства моим домашним.

Довершала кухонный антураж печка из кирпича, накрытая толстым листом железа. Она была на три «конфорки», которые представляли собой, если кто помнит, набор чугунных кругов разного диаметра. На них ставились кастрюли, сковородки и нагревались открытым огнем. Топилась печь углем и дровами; как-то отец, заготавливая поленья, отрубил себе фалангу пальца левой руки. А газ в доме появился, кажется, лишь в середине семидесятых.

Если я ел в одиночестве, то бабушка накрывала мне на стол в кухне. В течение всех детских лет мой завтрак состоял исключительно из двух яиц, ломтя хлеба с маслом и большой чашки кофе с молоком. Яйца должны были быть сварены в «мешочек» (четыре минуты после кипения); если они получались «некондиционными», я заставлял бабушку варить другие. Трудно сказать, почему мое утреннее меню сложилось именно из таких блюд.  Представляется, что процесс приема пищи перестал с годами быть просто завтраком и превратился в некий ритуал, соблюдавшийся неукоснительно.

Так что автор этих строк есть ценный для науки экземпляр, нечто вроде подопытного кролика, который на протяжении не менее десяти лет подряд съедал в день по два яйца. А если еще учесть, что я в детстве, с тех пор как себя помню, никогда не употреблял воду, ни кипяченую, ни, тем более, сырую, а только слабенький чай (я мог прервать игру и побежать домой на третий этаж попить), то, по совокупности, являюсь находкой для врача-диетолога.

Следует, впрочем, сказать, что подобная «чайно-кофейно-яичная» диета не отразилась видимым образом на моих умственных и других способностях. С другой стороны и каких-либо патологий я у себя не наблюдаю…

В гостиной у нас стоял огромный круглый стол. В старых семьях с традициями (а мы, надо понимать, относились к таковым) не было принято кушать на кухне. Потому общие обеды и ужины мы проводили именно за этим «столом-ветераном», работы итальянского мастера, о чем свидетельствовала медная «фирменная» табличка с позабытой мной фамилией. Помимо своего главного предназначения стол выполнял еще и функцию «убежища».

Я очень не любил оставаться дома один. Но когда бабушка все же покидала меня ненадолго, то возвратившись, обнаруживала меня под круглой крышкой в окружении четырех «ножек-охранников». Вообще, я подозреваю, что человеку страшно быть в пустой квартире в любом возрасте. Только, с годами, поглощенные разными мыслями и заботами, мы как-то забываем об этой фобии.

Под стать столу был старинный, очень богатый ореховый буфет. Нижняя тумба была покрыта огромным листом цельного серо-белого мрамора, а верхнюю часть, украшенную замысловатой резьбой со сценами охоты, поддерживали два деревянных же льва (в их открытых пастях я прятал мелочь и конфеты).

Этот патриарх нашей меблировки заслуживает, безусловно, отдельного рассказа. В его тумбе было два очень больших выдвижных ящика. Припоминается, бабушка рассказывала мне, что когда-то они оба были заполнены различными старыми бумагами, принадлежавшими деду. Буквально сразу после ареста Даниила Александровича она, наученная соседями, сожгла в печке много документов и фотографий, которые, по ее мнению, могли повредить мужу. Впрочем, с обыском к нам, кажется, так никто и не пришел.

Оставшиеся бумаги поместились в один ящик. Время от времени бабушка перетряхивала его содержимое, показывала фотографии своих родителей и сына от первого брака – «Орика». Орест, старший брат моего отца, утонул в 1941 году вместе с экипажем крупного транспортного судна, торпедированного немцами в виду, если не ошибаюсь, Очакова.

Несмотря на разор, устроенный бабушкой в 37-м, у нее оставалось немало бумаг покойного супруга. Дед, достаточно крупный ученый (имя Д.А.Де-Рибаса можно обнаружить в «Химической энциклопедии»), занимался, кажется, процессами производства искусственной лимонной кислоты, о чем свидетельствовали несколько патентов на изобретение.

Были в ящике рукописи и постарше, желтые и ломкие. Я не интересовался их содержанием, текст был не слишком читабельным, меня отпугивали многочисленные яти. Впоследствии, в суматохе переезда на новую квартиру, нами было забыто много не казавшихся ценными предметов и документов. Эту потерю я по-настоящему ощутил гораздо позже. Однако к самому буфету судьба оказалась благосклонной. Так получилось, что некоторое время он верой и правдой служил моему сыну от первого брака – Кириллу. Но затем, реликвия, пережившая не одно поколение де-Рибасов, благополучно вернулась в мое распоряжение. Сегодня исторический буфет украшает гостиную нашей квартиры на ул. Скворцова, и радует взор супруги Светланы, дочери Анастасии и, конечно же, вашего покорного слуги.

Следует сказать, что мои родители не похвалялись своей принадлежностью к де-Рибасам, но бабушка в разговоре с соседями и со мной изредка поминала об этом, зачастую, кажется, всуе. Для меня же моя фамилия долгое время оставалась пустым звуком. Представляется, что бабушка, пожалуй, навсегда испуганная известными событиями, все же избегала разговоров на эту тему. И более того, она, надписывая мой дневник и тетрадки (а это делалось ею вплоть до четвертого класса), изображала нашу фамилию в одно слово – «Дерибас». Ей казалось, что такая нехитрая «маскировка» может уберечь меня от многих проблем…

С удовольствием возвращаюсь мыслями в квартиру моего детства. Довершали обстановку комнаты ящик-часы с арабским циферблатом, в которых каждые полчаса оживали молодцы-кузнецы, оглашавшие квартиру мелодичным звоном, голубая фаянсовая люстра на наборной медной подвеске и неприлично огромная, как мне казалось, железная кровать. Хорошо подпрыгнув на ее пружинной сетке, можно было достать рукой до очень высокого потолка, что и проделывалось мной неоднократно, пока однажды я не приземлился «мягким местом» на твердую спинку.

Эта проходная комната вела в «детскую», которую таковой можно было назвать с натяжкой, поскольку я делил ее с бабушкой. Кажется, однако, что я жил попеременно и там, и сям. Ведь одно время в квартире проживали как бы две семьи: молодая – папа с мамой и наша с бабушкой – смешанная. Проблема смежных комнат является, безусловно, «проходной», но непреходящей. Вероятно, мои родители никак не могли ее разрешить, поскольку так и не сумели сделать окончательный выбор – мы неоднократно менялись комнатами.

В детской висела большая картина в широкой золоченой раме. На ней художник изобразил изящную молодую женщину, сидящую в кресле, в ажурной шляпке и в мехах. Бабушка называла эту даму «Мара». Помнится, меня очень удивляло это странное имя. Теперь я знаю, что Мария Александровна Де-Рибас была известной оперной артисткой, с успехом выступавшей в Одессе и за рубежом в начале прошлого века. Сценическим псевдонимом она избрала себе «Мару».

Второй картиной, памятной мне, был портрет Иисуса. Не икона, а скорее именно портрет. Бог выглядел неканоническим – простоволосым и без нимба, задумчивым и несколько рассеянным, даже, пожалуй, неживым. Именно эта неуловимая глубина во взгляде его темных глаз, которые как бы просвечивались через закрытые веки, приковывала мое внимание; бывало, мы смотрели друг на друга если не часами, то долгими минутами.

В детстве мои отношения с Богом складывались непросто. Бабушка окрестила меня тайком (мне удалось сохранить белый пластмассовый крестик) в отсутствие родителей, которые были на Сахалине. Не думаю, чтобы папа и мама были бы категорически против, просто посещение церкви, а тем более исполнение обрядов, тогда не приветствовалось.

Я запомнил бабушку очень набожной, хотя злые языки во Дворе говорили мне после, что такой она была не всегда, и намекали на некие моменты из ее прошлого. Оглядываясь назад, я готов признать, что в ней имелась какая-то загадка, и не одна. Но в последний период своей жизни бабушка регулярно посещала Успенскую церковь, что на Преображенской, хоть посты мы, кажется, и не соблюдали. Меня бы вовсе не касались ее еженедельные походы, если бы они не требовали моего сопровождения.

Свои первые визиты в храм я не помню; думаю, что вначале было интересно. Но в двенадцать лет, изрядно одуревший от запаха ладана, полумрака и многолюдства служб, я категорически заявил, что ноги моей в церкви больше не будет. Бабушка отступилась. В следующий раз я вошел в храм только много лет спустя.

Вопрос же о существовании Бога для меня, вначале октябренка, а затем и пионера, никогда не стоял. В различных жизненных ситуациях, в том числе имевших место и в моем детстве, мне не раз и не два приходилось убеждаться, что Бог в этом мире все-таки есть…

Еда

В предыдущей главе уже были описаны некоторые особенности моего питания. Но с твердой уверенностью, что рацион ребенка 60-х годов несомненно будет крайне любопытен потомкам (которые, скорее всего не застанут многие деликатесы), продолжу знакомить читателя сегодняшнего с некоторыми своими прошлыми гастрономическими пристрастиями.

А если еще учесть, что в своем «детском питании» я почитал себя (и почитаю до сих пор) великим оригиналом, то давайте «сверим часы» и увидим, действительно ли я являлся таковым? В самом же худшем случае, не достигнув ни одной из намеченных целей, буду удовлетворен хотя бы тем, что благодаря перечислению некоторых еденных мною блюд, напомню вам подзабытый «вкус детства».

Итак. Предварю свой рассказ тем фактом, что питалась наша семья исключительно с базара. Сначала с «Алексеевского», затем, после его ликвидации, с «Привоза». Мы с бабушкой «делали базар» только вместе и советовались почти перед каждой покупкой. Возвращались усталые, оглушенные и «затолканные», но довольные собой и раскладывали «здобыч» на кухонном столе.

Вся провизия состояла из трех видов – из овощей, мяса и брынзы. Любопытно, что овощами бабушка называла не только лук и картошку, буряк и помидоры, но и петрушку, и укроп, а также все виды фруктов и ягод. Понятие «мясо» включало в себя непосредственно свинину и говядину, но кроме нее и рыбу, и частую курочку. Ну а брынза – она и есть брынза.

Я намеренно ухожу от вопроса стоимости этого «продуктового набора», потому что не хочу омрачать повествование неуместными сравнениями…

Бабушка готовила изумительно. Вероятно именно этим умением, а также огромной «скорострельностью» на пишущей машинке, она, простая женщина без особенного образования, и подкупила моего деда-профессора, будучи поначалу его секретаршей.

Среди ее фирменных блюд значились: в первую голову «красный» борщ, потом фаршированная рыба и курица, бефстроганов, котлеты, овощные соусы, салат из огурцов и помидоров (в который, упаси Бог, лить рафинированное масло – только то, которое «у баб») и тому бесподобное.

В электрической духовке, напоминавшей саквояж по форме и благодаря ручке сверху, бабушка пекла замечательно вкусные «паски» к праздникам и пирожки, а за ее рецептом торта «День и ночь» безрезультатно охотились многие хозяйки нашего Двора.

Одним из блюд, ориентированных исключительно на меня, была манная каша, но не сладкая, на молоке, а соленая – на курином бульоне. Эта каша, с мелко посеченным мясом от крылышка, являлась, видимо, неким паллиативом между рациональным питанием ребенка и моим отвращением к молоку. Настоящей же вкуснятиной я полагал соленые бочковые огурцы, щедро сдобренные все тем же, натуральным подсолнечным маслом. Мои смеялись над этими пристрастиями, но втайне, возможно, радовались – дешево ведь и сердито.

В пятидесяти шагах от ворот Двора одна и та же старушка торговала жареными семечками, десять копеек за огромный стакан, а в магазин я бегал за «Кукурузными хлопьями», кажется пяти- или семикопеечными.

Из-за этих замечательных, медленно тающих во рту и быстро из коробочки, хлопьев и случился мой первый с бабушкой серьезный конфликт.

Опасаясь, что современный продвинутый психолог сделает на базе моего признания далеко идущие – из детства в современность, выводы, все же должен кое в чем сознаться. Необходимые для покупки хлопьев средства частенько тайком добывались из бабушкиного кошелька, что и было обнаружено после нескольких заимствований. В дальнейшей жизни было еще несколько стыдных и неприятных моментов, но это тягостное объяснение было первым, а потому самым запомнившимся.

Еще одним «сладким грехом» моей молодости были не тривиальное варенье и банальные конфеты, а сок! Сок манго! Пусть и в непрезентабельной литровой жестяной банке, импортный, с непонятными иероглифами на этикетке. (Вот написал и самому смешно, а каким мог быть сок манго, если не импортным?). Раз в неделю меня посещала мамина мама, моя бабушка Аня. Именно она-то и приносила, обычно, этот самый, диковинно вкусный, трехрублевый напиток, который, как я ни старался, не задерживался в емкости более трех часов – по рублю в час.

Но однажды меня постигло ужасное огорчение – в заветной банке оказался знакомый мне сок, но с ярко выраженным привкусом тертой морковки. После этого случая пристрастие постепенно «сошло на нет». А сегодня я, грешным делом, подумываю: не было ли это «диверсией», заговором одной или обеих бабушек, с целью предотвращения крупных трат?

Из шоколадных и сосательных конфет я предпочитал последние. В детстве мною было слизано и ссосано несметное количество рыбок на круглых палочках, дюшесок и барбарисок. Любил я также мармелад – лимонные и апельсиновые дольки, доводилось мне едать и элитарную «Клюкву в сахаре». Я с удовольствием «скручивал голову» десяткам «Олегам Поповым» – было такое драже в пластмассовой упаковке в виде клоуна.

Я с бабушками – Марией и Анной

Однажды (кажется, в 70-м году) мою маму в виде поощрения отправили в турпоездку по соцстранам. Уж не знаю, по каким государствам пролегал ее маршрут, но одним из его главных (как по мне) итогов, стало обретение мною бесценного богатства. Оно было высыпано передо мною на стол в виде десятка упаковок жвачки. «Жуйка» была в пластинках, брикетиках и… Нет! Жуткое разочарование! В пачках, похожих на сигаретные, к моему и, наверное, маминому огорчению обнаружились не жвачки-сигаретины, а просто конфеты-палочки.

Жвачку и конфеты я поначалу разложил на три почти равные кучки. Почему на три? А потому, что в Доме проживали друзья-родственники – Ира и Игорь. А почти одинаковыми горсти были оттого, что в моей лежало чуточку больше. Своей радостью и жвачкой я решил поделиться в тот же день. Но из под стола на колени уже запрыгнула «жаба» и, освоившись, начала «давить». К Поповым я не пошел ни в этот, ни в следующий день. Кончился же «справедливый дележ» тем, что сестре и брату досталось по пластинке жвачки…

Когда я, подобно компьютеру, вызываю из памяти набор ключевых слов «отец и еда», в голове всплывают несколько незабвенных воспоминаний.

Вот одно из них. Если мне хотелось чего-нибудь вкусненького, но оно было недоступно по финансовым причинам, отец с ехидцей спрашивал: «А марципанов в томатном соусе не хочешь?». Я сконфуженно замолкал, меня смущало и даже пугало это странное слово – настолько, что я даже не мог заставить себя спросить, что же собой представляет этот страшный «Марципан».

Так продолжалось довольно долго; до тех пор, пока мать не принесла домой две небольшие белые фигурки – слоника и мишку. «Это марципан, – сказала мама, – кусай». После долгих и мучительных размышлений я храбро отхватил хобот. «И это марципан? Какое-то сладкое мыло! И, кстати, где же томатный соус?».

А этот эпизод еще более ранний. Он относится к студенческой, «нищей» поре моих родителей, да и всей нашей семьи. Однажды отец принес средней величины гранат. Это было мое первое знакомство с этим экзотическим фруктом. Гранат разломали на несколько частей, я придвинул их к себе и начал бодро «клевать» красные зернышки. И тут, в момент насыщения, отец протянул руку и взял небольшой кусочек. Я, обуянный неожиданным приступом жадности, насупился и пробормотал: «Отдай». Отец был неприятно удивлен. В виде наказания он потребовал съесть гранат сейчас же и целиком.

Вначале я в душе подсмеивался над «глупым» родителем. И действительно, через четверть часа на столе валялись шкурки и груда косточек, но!.. В язык, небо и губы впились миллионы гранатовых иголочек, мой рот «горел» алым пламенем. И если такими путями приходит опыт, то этот его элемент стал для меня не столько горьким, сколько кислым.

Когда мне было, кажется, около десяти, отец отправился в Ригу; как меня уверяли, в «длительную командировку». Однако каждый год, а иногда и чаще, он приезжал в Одессу на два-три дня. Мать на это время куда-то исчезала из дома, что меня сильно озадачивало. Но мы, я и бабушка, были очень ему рады.

Накануне бабушка посылала меня в магазин за бутылкой «Алиготе» и много кашеварила. Отец появлялся на пороге, большой, сильный, веселый, с раздутым портфелем в руке, в который я и «нырял», сразу после объятий и поцелуев. Я знал, что и в этот раз достану из него глиняную бутылку «Рижского бальзама» (как по мне, даром потраченные деньги), пару жестяных коробок с ирисками «Птичье молоко» (ну, если папа считает, что это вкусно), несколько упаковок плавленого сыра «Дзинтарс» (съест бабушка) и… две-три палки «медвежьей», как уверял отец, колбасы!

Это восхитительное сырокопченое изделие истреблялось мною в течение весьма непродолжительного времени, хотя бабушка и старалась нарезать ломтики толщиной с папиросную бумагу. Вначале я выгрызал кусочки душистого сала, а затем разжевывал и рассасывал самоё мясо.

Я не знаю, делают ли колбасу из медведей и сколько особей этого вида обитают ныне в Латвии, но эта колбаса навсегда останется для меня «медвежьей»…

Игры

Можно сказать, что игрушек, как таковых, у меня не было. Наверное, это было связано с тем, что в ту пору хорошие игрушки редко «посещали» детские магазины и, вероятно, недешево стоили. Кроме того, они не относились к предметам первой необходимости. Поэтому играл я, в основном, костяшками от двух партий домино и шахматными фигурками.

Две рати, доминошные и шахматные, выстраивались на ковре друг против друга и вступали в кровопролитные битвы. Шахматным войском руководили, как водится, король и ферзь; у противника в военачальниках и высшем офицерстве состояли дубли и костяшки с большим количеством «дырочек». Воины атаковали, отступали, попадали в плен в результате хитроумных ловушек или «уничтожались». Мне тяжело было оставаться беспристрастным в этих сражениях; шахматы побеждали чаще. Пешки-воины поражали неприятеля, кони растаптывали целые колонны, а уж ферзь и вовсе рассеивал боевые порядки враждебной рати.

Когда коленки становились красными от беспрерывного ползания по ковру, я принимался за «Кота в сапогах». Этот кот, высотой с метр, был моей единственной всамделишной игрушкой, а кроме того, в зависимости от обстоятельств, другом, но чаще спарринг-партнером. Он проживал в квартире еще до моего рождения и прилично сохранился в течение десяти лет, учитывая мое с ним обращение. Из сапог я «вытряхнул» его уже в первые годы, вскоре кот потерял и бархатный берет. Однако, свою главную принадлежность – хвост, пусть неоднократно отрываемый и пришиваемый, он все же сохранил. Я боролся с хвостатым, катая его по всей квартире, мутузил, швырял, лупил от всей души, выбивая из него пыль и опилки. Наконец, годам к восьми, когда наши весовые категории стали несопоставимы, котище нашел более чем заслуженный отдых за старинным ореховым креслом.

Я занимался легкой атлетикой в ДЮСШ на Михайловской и посещал шахматно-шашечную секцию в клубе им. Иванова. Однако родители, чтобы, вероятно, еще более ограничить «дурное влияние улицы» и продолжить традиции нашей, в общем-то музыкальной в предках семьи, решили отдать меня «на скрипку». Тем более что на Молдаванке тех лет было очень модным обучать своих детей тренькать, пиликать, или, на худой конец, бренчать.

Эта фаза моей жизни открылась приобретением скрипки «четвертинки», штуки очень дорогой по тем временам. Так в моем расписании появились пиковые дни. Например, во вторник, вернувшись из школы-восьмилетки, я, наскоро «перехватив», бежал в школу музыкальную. Затем футляр с инструментом в моих руках сменялся торбочкой со спортивной формой. Отбегав и отпрыгав полтора часа в зале, я очень неспешно плелся домой, поскольку меня там заждалось домашнее задание. А следующие после учебников и тетрадей тридцать минут вновь посвящались скрипке.

Подобно одному из героев тележурнала «Ералаш», кося одним глазом в окно, а вторым на часы, я с известным отвращением «выпиливал» простенькие гаммы. Венчал же мои индивидуальные занятия некий «шедевральный» этюд, наигрывая который я для такта бормотал в нос его слова:

«У реки, у речки расцветают флаги.

У реки, у речки, пионерский лагерь.

Это очень хорошо, пионерский лагерь!..»

А в субботу «музыка» заменялась шахматами.

Как это ни удивительно, по признанию педагогов, а тем более родных, «скрипел» я неплохо. Не хвалясь, скажу: в детстве мне все давалось легко, с годами, однако, мое лихое скольжение по жизненному пути существенно замедлилось.

К концу года мой «скрипичный» аттестат пестрел пятерками, кроме сольфеджио, по которому у меня значилась твердая тройка. На экзамене я уверенно отыграл композицию «Петя, Петя, петушок», перешел во второй класс и, несмотря на увещевания и даже «угрозы», категорически отказался от наверняка ожидавшей меня блестящей карьеры музыканта. Скрипка в чехле еще долго лежала на шкафу, а затем ее продали следующему «вундеркинду»…

Скрипка и я

И все же большую часть своей детской жизни, за исключением, конечно же, сна, я провел на нашем «игродроме», каковым являлся Двор. Здесь мы наравне с взрослыми сражались в шахматы и шашки, а также рубились в «Чапаева», «дулись» в «Дурака» и «Пьяницу».

Однако предпочтение отдавалось играм подвижным. С «садистской» считалки «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…» начинались многочасовые «Палочка-выручалочка», «Казаки-разбойники», «Пекарь», «Выбивала» и «Нас 13–42, чью душу желаете», а также более мирные: «Море волнуется раз…», «Курочки», «Колечко», «Роза-садовник».

Былые участники этих игр, конечно, знают, о чем я говорю, и дополнят этот ряд; те же кто не застал данные забавы, вряд ли поймут их азартную притягательность и прелесть. На мой «трезвый и взрослый» взгляд ценность этих игр заключалась, прежде всего, в воспитании коллективизма, чувства плеча или локтя, которые были особенно необходимы, например, в «Нас 13-42».

Когда мы стали чуть взрослее и в наших карманах завелись мелкие монеты, «юный» Двор охватило повальное увлечение играми на деньги. Но вот, странное дело, память услужливо сохранила все неазартные виды развлечений, а все названия забав меркантильного характера как-то забылись.

Помню, суть одной из игр состояла в том, чтобы разбив стопку копеек более крупной (по весу) монетой, перевернуть их с «решки» на «орла». В другой надо было, ударив монету об стенку, добиться, чтобы она упала насколько возможно ближе к уже лежащим на земле. Может быть, эта игра называлась «Стеночки»? Напомните либо поправьте меня; тогда я (с указанием источника информации) обязательно включу эти названия в следующее издание…

Все мы – и пацаны, и девчонки, одинаково неплохо прыгали со скакалкой, летали над «Резинкой», ловко управлялись с битой в «Классиках», а иногда присоединялись к девочкам в «Айболите». Покорно жевали измельченную травку и виноградные листья, попивали грязноватую водичку из пузырьков, а иногда даже давались на уколы, морщась от прикосновений острых палочек. Гоняли, конечно, и в футбол, но нехватка то ли мячей, то ли игроков оставляла этот «спорт-символ» эпохи на втором плане.

Из всех зим, пережитых на Молдаванке, более я запомнил лишь две. Одну – из-за лютых морозов, вторую ввиду «многоснежья»…

С самого утра «взвод» из десяти человек начал строить крепость. В кастрюли и ведра набирался снег, утаптывался, а после заливался водой. Через четверть часа «ледяные кирпичи» были готовы. Они укладывались полукругом в несколько рядов у забора, и цитадель «ощетинивалась» бойницами.

Мы поделились на две части и бросили жребий; мне довелось оказаться среди защитников. Нападающие, безусловно, имели преимущества: они не были стеснены в маневре, и в их распоряжении было больше материала для изготовления снежков.

Вскоре осажденные понесли первые потери. В частности, ваш автор, уже через пять минут после начала штурма, сидел на снегу возле забора и потирал подшибленный метким броском глаз. С целью пополнения «боезапаса» и для помощи «раненым» было заключено перемирие…