Болезни

Родные рассказывали, что в первые годы жизни я много болел. Нет, не так. Можно сказать, что едва ли ни все два года, от ноля до двух, я недужил. Болел гриппом, ангиной, одно- и двусторонним воспалением легким, всевозможными простудами, корью и, кажется, «свинкой». Я (а вместе со мной, конечно же, и мать) не «вылезал» из «еврейской» больницы и, истыканный бесчисленными капельницами, напоминал подушечку для иголок. Этого, слава Богу, практически не помню.

Болел я и позднее, но все было уже по-другому. Меня не кололи, а пичкали таблетками, порошками и микстурами. Лекарства эти были настоящими – безвкусными, кислыми или горькими, не замаскированными глазурью под конфеты, но я их добросовестно глотал или разжевывал, а затем запивал чаем и закусывал малиновым вареньем. Я ел, читал книжку (а азбуке я выучился к четырем годам), дремал; словом болел в свое удовольствие.

Как вы поняли, так болеть мне нравилось, особенно зимой, когда со Двора почти не слышны были крики друзей. Моей «любимой» температурой была 37,5 – она вызывала приятную слабость, но оставляла ясной голову. Особую радость доставляли мне заботливость бабушки и сознание, что я вот лежу, а мои одноклассники корпят над тетрадками.

Я жалею, что мои хвори разминулись по времени с телевизором. В 66-67-х болеть я практически перестал (видно выбрал «лимит»), и именно в эти годы в нашей семье появился телевизор. Простите за каламбур, но «Горизонт» (такая была марка телеприемника) раздвинул «мои горизонты» ненамного. Из всего, что показывали в то время, мне запомнились лишь три вещи. Представьте себе, что это были не художественные фильмы, и даже не мультики, а фигурное катание, хоккей (меньше футбол) и КВН.

С фигурным катанием у меня связано не слишком приятное, но яркое воспоминание. Мы – папа, мама, бабушка и я (значит это был выходной или праздник) смотрели как-то по «телику» показательное выступление отечественной спортивной пары. И вот, где-то в середине номера, один из наших мастеров так неловко «выбросил» в прыжок свою партнершу, что она, приземляясь, рухнула на лед, как подкошенная.

Мои поморщились, а меня почему-то разобрал дикий смех. «Упала на ж…!», – прокомментировал я, и… запнулся. В воздухе повисло тяжелое молчание, затем взрослые мрачно вышли из комнаты и устроили «консилиум». В качестве наказания мне было назначено одночасовое стояние, хоть не на коленях и не на горохе, но в углу.

Думаю, что воспитательное значение этой меры было ничтожным, а вот надо же – запомнилось! Я честно и с достоинством отстоял положенное время, пересчитывая цветочки на обоях. Мучило же меня другое – досада и сожаление о допущенной оплошности. Во Дворе мы – дети, слышали слова и покруче, но не только маты, а и «обычные» бранные слова «приносить домой» между нами было не принято.

Но более памятно мне другое наказание. Года полтора, с пяти до шести с лишком лет, меня водили в детский садик. Так вот, однажды, за какую-то провинность, воспитательница заставила меня и моего друга Алешку снять трусики, и целый часть находиться в спальне у девочек…

Припоминается, что где-то к десяти годам мне решили вырезать гланды. Причем детские «эскулапы» проявили в этом с моими удивительную солидарность. С настойчивостью, достойной лучшего применения, обе заинтересованные стороны запугивали меня разнообразными непременными болячками, вплоть до летального исхода. Я недоверчиво, но бледно улыбался, а когда наседали сильно, убегал. С тех пор прошло почти сорок лет, и если я когда-нибудь помру, то наверняка это произойдет в результате не удаления гланд…

Это было летом. Я забегался во Дворе; мы с друзьями переиграли во все возможные, причем самые шустрые игры. Домой пошел, когда уже стемнело; то есть, это было не ранее 10 часов. От усталости еле-еле поднялся по лестнице и буквально упал прямо на пороге. Смутно помню, как меня поднимают, несут в постель, засовывают под мышку градусник. Затем отец заворачивает «тело» в одеяло, берет на руки, и бежит со мной так, что аж дух захватывает, на станцию «Скорой помощи» (она располагалась за углом, на Госпитальной). Меня чем-то накалывают, и я засыпаю. Утром я разлепляю сонные веки – у больничной кровати папа и мама. Мы медленно бредем домой. Потом мне сказали, что была такая температура, что шкала на термометре «почти закончилась».

Я в детском саду

В конце 60-х транслировались хоккейные матчи между нашими «любителями» и канадскими профессионалами. В эти часы Двор «вымирал» – взрослые и дети буквально прилипали к телевизорам. Я ужасно болел за СССР и бурно радовался нашим победам. Мне кажется, что хоккей в то время уел даже футбол.

Впрочем, футбол мы тоже смотрели, особенно игры с участием «Черноморца». Помню одну такую – наши бились с киевским «Динамо» на своем поле. У телевизора я, мама и папа. Первые двое болеют за Одессу, а отец в пику маме делает вид, что болеет за киевлян. И надо же – «моряки» давят; 1:0 в нашу пользу! Мать торжествует, иронично поглядывая на мужа. Вдруг судья не засчитывает верный гол в ворота «Динамо» (а мы же видели – мяч пересек линию ворот!), а вот уже и 1:1. Отец злорадствует, мать хлопает дверью.

Матч мы проиграли, кажется, со счетом 1:2. Но дело не в результате, а в том, что мои отец и мать, что называется, не ладили.

Вспоминается такой случай. Мы с бабушкой спали на одной кровати в дальней комнате, родители, соответственно, в проходной. Так вот, глубокой ночью я просыпаюсь от страшного грохота. Дверь бьется о косяк и в комнату влетает… чемодан, сопровождаемый в полете маминым приглашением отцу «идти на выход». Бабушка, соответственно возрасту спавшая чутко, была, видимо, готова к такому повороту событий. Меня же полусонного, видение летающего чемодана поразило до глубины души. Теперь я понимаю, что в этом ничего удивительного не было; чемоданы, конечно же, не могли выбрасываться в общую кухню; я уже говорил вам, что квартира наша была в свое время коммунальной…

КВН вряд ли запомнился бы мне (взрослые шутки я еще не мог оценить по достоинству), если бы не одно обстоятельство. После своих семи лет болел я редко, но метко. Так, один из гриппов подкосил меня в момент, который мог бы стать для меня звездным. Ведь что могло быть более замечательным для обычного пацана, чем «попасть в телевизор»?

Одним зимним вечером вся наша семья собралась у «телика», кроме меня, отлеживающегося в кровати; однако и меня пристроили так, чтобы я мог видеть экран. В положенное время прозвучали знаменитые уже позывные, и пошла песня, открывающая игру. Однако температура брала свое и я «закемарил». Вдруг отец вытаскивает меня из постели, усаживает на колени. На «кавээновскую» сцену выходит… отец. Я недоуменно оборачиваюсь – как же это он там, если я сижу на нем? А «тот» мой отец держит за руку какого-то незнакомого мальчишку в костюме и при галстуке. «Это – ты, но не ты», – обращается ко мне мать и смеется. Я ошарашен.

Мой отец – Всеволод Де-Рибас

Моя мать – Галина Де-Рибас

Оказывается нашей одесской команде для какого-то номера потребовались «живые» Де-Рибасы, а я едва не подвел город. Было это, где-то в 1970-м, и именно этот факт более всего удивляет меня сегодня. Ведь вытащить на «кавээновскую», а значит и на всесоюзную сцену такой социально-чуждый элемент, «екатерининского приспешника» адмирала де-Рибаса, пусть даже представленного потомками, выглядело по тем временам ходом, смелым во всех отношениях.

Сахалин

В предисловии, помнится, я обещал вам, моим гипотетическим читателям, не отлучаться со Двора. Но любое правило требует исключения, иначе просто не интересно. В этой главе я выйду за ворота, но не для того, чтобы, например, повести вас в клуб им. Иванова на детский десятикопеечный сеанс. Мы побываем там, где не было 99 человек из ста…

Мои родители поженились и произвели меня на свет, будучи еще студентами. Мама рассказывала, что жили мы бедно – на пенсию и две стипендии. Бабушка, бывало, покупала крохотный кусочек мяса и жарила восемь котлет, по две на члена семьи. Но случалось и так, что мой отец мог вернуться из института и привести к нам в гости своего друга. Гостеприимная бабушка, скрепя сердцем, отдавала им на съедение половину нашего мясного запаса. То есть без своих котлет оставались хозяйки – на мне не экономили.

Но вот свой ОИИМФ закончил отец и распределился на Сахалин. А с ним, после института связи, отправилась и мама. Материально стало, надо понимать, полегче, поскольку родители высылали нам в Одессу достаточное количество рублей. А еще через год они решили выписать нас с бабушкой на время к себе.

Отец и мать на Сахалине

После возвращения из «самой дальней гавани Союза», я любил рассказывать своим дворовым друзьям об этом путешествии. Мы собирались за маленьким «доминошным» столиком и незамысловатое повествование заставляло слушателей жарким одесским летом ежиться от сахалинской зимы. Как-то мои «враки» подслушала бабушка. Она засмеялась и сказала: «Ну что ты мог запомнить в три с половиной года». Но я-то помнил! Если и не все, то достаточно…

Не буду утомлять вас описанием нашей поездки туда, тем более что почти ничего из нее в памяти не осталось. Кроме, пожалуй, самолета. Летели мы неправдоподобно долго. Наверное, садились, дозаправлялись и вновь взлетали, но для меня наш путь был «сплошным самолетом».

В салоне было «плотно», еще меньше было места на коленях у бабушки, поэтому она рада была отпускать меня побегать. Мне казалось, что я веселил полусонных пассажиров (это сейчас понимаю, что скорее терроризировал их) тем, что гонял по узкому проходу и распевал лишь одно слово из популярной в ту пору песни. Я поочередно останавливался у кресел и взвывал: «Яма-а-а-а-а-й-ка»…

Холмск (был и есть такой город на острове) середины 60-х я запомнил как несколько десятков бараков, «рассыпанных» между сопками. В одном из таких деревянных двухэтажных домиков и жили мои родители. Отец преподавал в местной мореходке, а мать работала по специальности – инженером-связистом. Целыми днями они пропадали на работе, а дни, к слову, были короткими.

Цельной, связной картины моя детская память не сохранила. Сахалин, вообще, представляется мне документальным фильмом, склеенным из обрывков пленки…

Папин друг, моряк, подарил мне два апельсина. Один я съел на месте (это был если не первый в моей жизни апельсин, то, по крайней мере, первый запомнившийся), второй отложил про запас. Мы с отцом возвращаемся из гостей домой, а путь неблизкий, да еще вверх по сопке. Поднялись до середины, я сижу на санках, и держу ароматный плод в руках. Вдруг сани спотыкаются о кочку, апельсин выпрыгивает из рук и, всё ускоряясь, катится вниз. Я спрыгиваю, бегу за ним, но догоняю, конечно, уже у подножия сопки. «Запыханный», возвращаюсь на место происшествия. Мы вновь едем, вдруг отец хитро оглядывается на меня. Я понимаю его с полу-взгляда, и ослабляю хватку. Отец дергает санки, апельсин вновь вываливается и «бежит» знакомым маршрутом, а следом – я…

На острове мы оставались долго, до весны. Я, наверное, ужасно надоел бабушке, вынужденной сидеть со мной весь день, и в основном дома. Поэтому меня решили отдать в садик; впрочем, в него я ходил недолго. Неделю подряд меня усаживали в санки и везли «за тридевять сопок». (Вы, конечно, уже поняли, что санки на Сахалине «не роскошь», а обычное, хоть и детское, средство передвижения). Но спускать меня с горы было трудно, на скользком снегу удержать салазки, стремящиеся вниз, просто невозможно. Выходили из этого положения оригинально. Меня крепко привязывали к спинке и сталкивали. Со свистом пролетая метров триста, я, как правило, переворачивался у подножия и беспомощно лежал, дожидаясь моего сопровождающего.

Сахалинский садик вижу, как в тумане. В один из дней я забрел в зал старшей группы и увидел нарисованную на полу громадную шахматную доску. Сами же фигуры поразили меня. Они были деревянными, в мой рост, и я сумел передвинуть пешку, лишь приложив всю свою силу. Может быть, именно оттуда произошло мое непреходящее увлечение шахматами?..

Об этом случае мне напомнила мать, но я все же включу его в свои воспоминания, потому что на дне моего сознания живет следующая картина. Я сижу в яме, но не в темной, а в светлой. Подо мной, вокруг меня и даже над головой только снег. Мне страшно, но я не могу даже крикнуть. Мне холодно, потом становится теплее. А дальше лицо бабушки, склоненное над моей подушкой… Отец откопал меня из сугроба лишь через час, а сугроб-то был в двадцати метрах от нашего дома. До того момента как я бы замерз и «заснул» оставались считанные минуты…

Еще Сахалин запомнился мне… едой. Я ел колбасу двух видов: «Докторскую» (а может быть «Отдельную») и «Ветчинно-рубленную». Бабушка укладывала колбасный «пласт» на хлеб, тонко намазанный горчицей, а потом разрезала бутерброд на маленькие квадратики. Получалось 10-12 бутербродиков; только так можно было заставить меня питаться. Мне кажется, я не кушал ничего, кроме колбасы и морской капусты; ее, тонко нарезанную и сдобренную подсолнечным маслом, потреблял килограммами. В тамошнем магазине не могла «не водиться» красная рыба и икра, но эти морепродукты не оставили следа в моем желудке, а стало быть, и в памяти.

На «большую землю» мы должны были плыть на небольшом пароме. Но едва лишь берег скрылся из виду, как меня начало «выворачивать». Отец, у которого было много связей в местных морских кругах, срочно вызвал катер. Нас сняли с борта, а паром пошел дальше. Честное слово, не помню, как же меня переправили на материк? Может быть ночью, спящего? А дальше был длинный, в смысле времени, поезд. Потом, кажется, Москва, а затем…

Все, мы дома!

Типы

Здесь я опишу наиболее примечательных обитателей нашего Двора, которых безжалостное время и теперь, спустя десятилетия, не вытравило из моей памяти.

Такое мрачное предисловие не означает, впрочем, что многие из моих современников не здравствуют сегодня. Но они разными путями ушли со Двора, и сегодня их, изменившихся и, конечно, постаревших, уже потерявших тот флер, которым они были окутаны в моем детстве, я принять не готов.

Вот, например, Додик. Я надеюсь, что он никогда не прочитает написанное, поскольку служит в другом городе, но если эти строки и попадутся ему на глаза, то он, уверен, не обидится.

Додик – высокий, худой и кучерявый брюнет был (впрочем, остается и сейчас) старше меня года на три; он ровесник моего брата Игоря, и наравне с ним являлся моим хорошим другом. Помнится, он неплохо играл в футбол и участвовал во всех наших забавах. Потом в одночасье влюбился в Наташу, посерьезнел, а там уже «на носу» у него замаячило окончание школы. Завершив учебу с отличными отметками, он вознамерился поступать в престижное тогда артиллеристское училище. И тут-то мы узнали, что по-настоящему нашего товарища зовут Давид, и что он, удивительное дело, еврей!

Сверху вниз – Додик, Игорь и я

Для нас это знание было лишним, никчемным. И если бы не «дворовые», подсмеивавшиеся над Додей – будущим генералом советской армии, мы никогда бы не задумались над его национальной принадлежностью.

Но невероятное по тем временам чудо свершилось. Однажды осенью я увидел Додика, входящим во Двор в новенькой армейской форме. С тех пор о Давиде говорили у нас не иначе, как об «образцово-показательном» еврее, которого и взяли-то в военные лишь для того, чтобы рекламировать лояльность и непредвзятость власти…

Вскоре я оставил Двор. А лет пятнадцать тому, когда потягивал пиво в палисаднике у Толика, приятеля отца, в калитку пружинисто вошел коротко стриженый мужчина в усах. Давид (а это был он) вежливо поздоровался. Процесс «вторичного знакомства» совершился быстро, и уже спустя несколько минут мы оживленно болтали, предаваясь воспоминаниям.

Так вот, как узнал я, Додик служит в Запорожье, он уже подполковник, собирался баллотировался в депутаты горсовета и, помня его целеустремленный характер, я уверен – он прошел. Ныне он, вероятно, полковник, а может быть и генерал, хоть и не советский, но украинский. То есть, в каждой шутке есть только доля шутки…

Из наших евреев мне также запомнилась Маня, которая, по ее же словам, была подвержена целому «букету» болезней. Полная и одутловатая, с красноватым лицом, постоянно носившим обиженную гримасу, но тихая и добрая – во Дворе ее считали чокнутой. Была Маня, однако, дамой далеко не старой, но какой бы возраст она себе не определила, все равно выглядела бы значительно старше своих лет. Маня нигде и, кажется, никогда не работала. Жила она тем, что оказывала мелкие услуги за такую же небольшую плату. Она выносила в утильсырье старые вещи, сдавала бутылки и бегала за покупками в магазин, за что взимала не более 10-15 копеек.

Маня часто заходила к нам – едва ли не каждый день. Бабушка ее жалела, всегда прибегала к ее помощи, даже когда в таковой не особенно нуждалась, и приплачивала ей чуть больше других. Но внезапно визиты прекратились: Маня, оставив Двор, Одессу и даже СССР, выехала в Израиль к родственникам. А через несколько лет к нам дошли слухи, что «полусумасшедшая» землячка полностью излечилась (если только вообще была больна!), вышла замуж за молодого парня и, кажется, разбогатела. То есть, оказалась если не умнее, то удачливее многих «дворян».

В конце семидесятых годов Двор лишился многих жителей. В «землю обетованную» уехали мой друг и тезка Олег, естественно с семьей, тетя Бэба с дочерьми: толстенькой, некрасивой Ритой и симпатичной Таней.

Их квартиры тотчас же заселялись «новыми» одесситами – шумными, многодетными, с какими-то чумазыми отпрысками, которые так и не стали нашими друзьями. С появлением этих семей целые куски Двора стали для нас «закрытой территорией», усиленно началась перестройка, тут и там выросли деревянные заборчики палисадников.

И мне кажется, что, только прожив некоторое время с новыми соседями, мы по–настоящему ощутили «национальную недостаточность». Вместе с нашими евреями из Двора во многом ушла добропорядочность…

В закоулке, прямо на выходе из «Позакружки», проживала Сталина. (Ныне она перебралась в более престижную часть Двора, родила дочь, и предпочитает называть себя Стэллой). Она была, как бы, моей нянькой. Когда я окончательно «доставал» бабушку, та вызывала Сталину и отправляла нас в парк Шевченко, на «Ланжерон». Я не слишком помню, как проходили эти вылазки (разве что не забыл беготню по парапету, нависавшему над обрывом к морю), но к няньке у меня осталось солнечное чувство тепла и благодарности.

Туся жила в глубине Двора. Ее палисадник был одним из любимых мест наших игр. В построенную Тусей «халабуду» (несколько старых покрывал, развешанных на веревках над поломанной кроватью) мы набивались пачками превышающими «полезный объем», так что из «помещения» обязательно выглядывало несколько ног, а то и голов.

Наша старшая подружка была крупной и рыхловатой, обычно веселой, но со странностями. Они в полной мере проявились с периодом ее «возмужания». В одно прекрасное утро она потребовала, чтобы ее называли исключительно Таней, а тех, кто по многолетней привычке обзывал ее предыдущим прозвищем, лупила и прогоняла. Потихоньку тропа в ее палисадник заросла, а еще через несколько лет Таня-Туся наложила на себя руки. Она наелась каких-то таблеток, а откачать ее не удалось…

Наряду с так сказать, постоянными обитателями, Двор был посещаем и другими «типами», причем в разных смыслах этого слова.

Позитивные воспоминания у меня связаны с точильщиком – плотным человеком в летах, всегда абсолютно трезвым. Два раза в месяц он деловито проходил к середине Двора, сбрасывал со спины станок, переделанный, кажется, из ножной швейной машинки, и неожиданно тонким для его конституции голосом пищал: «Ножи, ножницы точу!». Вокруг него сразу собиралась «колюще-режущая» очередь, а в ней и я. Работал мастер споро, без глупых прибауток. Молчали и его клиенты, заворожено глядевшие на густой сноп рыжих искр…

Кого мы не любили, так это стекольщика. Всегда подшофе, с красными слезящимися глазками и с ящиком стекла на плече, он «прокрадывался» во Двор и наметанным взглядом окидывал окна. Заметив разбитое либо треснувшее стекло, останавливался и дышал-хрипел прямо в форточки: «Стеклы вставлять!». Мне кажется, все жители разделяли нашу детскую неприязнь; я не припомню, чтобы здесь он получил хотя бы один заказ. За ним всегда семенил его сын – мелкий и чернявый жуликоватый мальчишка. Рассказывали, что отец ночами посылал его бить стекла, чтобы обеспечить «фронт работ»; впрочем, «вредитель» ни разу так и не был пойман.

У нас проживало немало выпивох. Но это были особенные типажи – «пьяницы в законе». В выходные дни на стол демонстративно выставлялись легальная, т.е. согласованная бутылка и нехитрая закусь. Распивалось и поедалось все это под присмотром то и дело выглядывающих жен, потерявших бдительность ввиду открытости происходящего. Первую поллитровку незаметно сменяла вторая, третья. Заканчивалось же «народное гулянье» чередой привычных, ленивых семейных скандалов.

В мою бытность у нас не было ни одного наркомана, представители этого «племени» завелись во Дворе гораздо позднее. И в этом смысле, не ратуя за «возлияние» как таковое и не идеализируя этот порок, заявляю, что без раздумий обменял бы одного нынешнего наркомана на полусотню «добрых старых» пьяниц.

Девочки

Девочки мне нравились всегда. Наверное, с тех пор, как я научился отличать их от мальчиков.

Первая пассия у меня появилась еще в детском садике. Она дружила с девочкой, которая, в свою очередь, нравилась моему приятелю Алеше. Когда нашу группу выводили в скверик, мы с Алешей усаживались на отдельную скамейку и исподтишка подглядывали за «своими».

Тут же рождались планы, «реальные», тщательно продуманные. Вот, например, один из таких. Алешка берет у папы машину (тот водил грузовик-«будку»), а я «одалживаю» у бабушки ее золотую брошь. Мы привязываем к украшению длинную веревку, кладем его на видное место и прячемся в кузове. Девочки видят брошь и хотят ее поднять. Между тем, мы подтягиваем веревку, наши «любимые», догоняя приманку, приближаются к машине, залезают в будку. Дверь захлопывается, и мы их увозим. Куда, зачем?..

Из «дворовых» красавиц мне нравились трое. Ровесницы между собой, они «обогнали» меня года на два.

У Лены были великолепные ноги – длинные, крепкие, очень развитые, именно такие мне нравятся до сих пор. Она прекрасно осознавала их привлекательность и всегда ходила в микроскопической юбке.

Наташа выделялась милым лицом, да и вся она была хороша. Худенькая стройная брюнетка, слегка растерянные глаза в пушистых ресницах. Она чувствовала свою тайную власть надо мной. При встрече, бывало, посмотрит ласково, но как на цыпленка, взъерошит мои волосы. Я млел от счастья. Потом Наташа стала «ходить» с Додиком; я видел – они целовались.

Таня, та, что потом уехала в Израиль, была, что ли, «сбалансированной». Складная, приятная, она стала для меня любовью «второго плана», этаким «запасным вариантом», когда во Дворе не белели ноги Лены и не цокали каблучки Наташи.

Увлечения мои оставались, конечно, платоническими, но в них присутствовал все же элемент донжуанства и, если хотите, «казановства». Однако во Дворе мне так и не удалось реализовать стремление не только обозревать, но и осязать, ощущать. А потому, если бы я, вопреки обещанию, один разочек «отпустил» бы себя в школу (а она находилась недалеко, на Болгарской), то рассказал бы вам о Вале или о Даше, а то и про них обеих…

В первом классе я сидел за партой не помню с кем, наверное, с мальчиком.  Но я страстно стремился подсесть к Вале, Валечке Бернат. Добился я этой пересадки лишь через год, и следующие два наслаждался обществом соседки. У «моей» Вали были очень красивые, «трогательные» коленки, выглядывающие чуть-чуть из под школьной юбки. Помню, что трогал я их с огромным наслаждением под тем предлогом, что ноги под партой следует держать прямо. Валечка не противилась.

Вскоре одноклассница перебралась жить на поселок Таирова, а еще через два года я случайно встретил ее в клубе Иванова. В окружении стайки девочек, Валя в светлых брюках, кофточке и изящных туфельках на высоком каблуке вплыла в зал белым лебедем. Вытянувшаяся и округлившаяся где положено, она уже ничем не напоминала ту милую «серую шейку», делившую некогда парту с глупым «селезнем».

Всю «кинушку», а это был замечательный «Айболит-66» – частый гость детских сеансов, я, чтобы не быть замеченным, просидел, уткнув голову в свои потертые шорты. Мне было стыдно своей невзрачности и горько от окончательной потери…

На парте передо мной сидела Даша. Была она крупная, немного «мальчикоподобная» и ее полный усидчивый затылок, хотя и постоянно склоненный к парте, неплохо закрывал меня от учительского стола.

Думаю, что я ей нравился. Был я мелкий, но юркий, и не то чтобы любил драться, но мог за себя постоять – «сдачи давал» всегда. Кроме того, был ужасно начитанным и до 4-го класса – круглым отличником. Ну, как тут не понравиться… Даше! Она меня как бы опекала; передавала учителю мой дневник и тетрадки, чинила мне карандаши и даже пыталась подкармливать сдобными пятикопеечными булочками (нам их вместе со стаканом молока давали на самой большой перемене). Впрочем, булочки ее я брал редко.

В первом классе мы писали деревянными ручками со сменными перьями, а моя чернильница-«невыливайка» не оправдывала своего названия, оставляя на дне моего дерматинового ранца несмываемые фиолетовые разводы. Затем мне подарили ручку с «золотым» пером, «последний писк» школьной моды, с вывинчивающимся поршеньком для заправки.

Однажды, раскладывая на парте принадлежности для первого урока, я обнаружил, что чернила в ручке закончились, а пузырек я, конечно же, забыл дома. И тут-то на помощь мне пришла постоянная «палочка-выручалочка» Даша. Она окунула мою ручку в свою бутылочку и…

Сама заправка по-хорошему продолжалась полминуты, но эти мгновения растянулись в вечность. Я впал в состояние неизведанною мною ранее эйфории. Я полюбил, заобожал некрасивую Дашу, в эти секунды она затмила Валю и всех дворовых прелестниц. Никогда более в своей жизни я не испытывал подобного…

Потом

Кусочки воспоминаний. У меня нет намерения «слепить» из них целое. Они возникают и вскоре угасают. Так пропадает очень многое из того, что накатило внезапно, а я не успел записать. Велика ли потеря?

И, странное дело, когда напрягаешь память с целью вызвать эпизоды веселые,  в голову лезут всякие «грустности»; они более «липучие», что ли?..

Наш кот Мурзик пропал. Он не появлялся домой уже три дня и его никто не видел во Дворе.

Этим вечером мы с мамой вышли искать его на улицу и безрезультатно «прокискискали» около часа. И тут мама мне сказала: «Знаешь, а твой папа нас бросил»… Я плачу. Мне жалко себя, кота, маму.

А вскоре мне рассказали, что Мурзика раздавила машина…

Моя бабушка Аня перенесла инсульт, и ее парализовало. Мы сменяли наши две квартиры на одну и перебрались на Черемушки. Затем, в силу разных причин, я поменял еще несколько адресов.

Вначале я часто заходил во Двор, потом реже, а затем и вовсе раз в год. Это бывало, когда из Риги в Одессу на несколько летних дней приезжал отец. Его пребывание всегда проходило по одному сценарию. В первый вечер – «генеральная» пьянка для друзей и знакомых, причем прибалтийский «гость» был не самым активным ее участником. Следующие дни были посвящены пляжу, обязательной морской рыбалке, походу на Таировское, к могиле бабушки Муси, визитам к товарищам. Заканчивалась программа многолюдной отходной.

Отца всегда тянуло в Одессу. Как-то в один из годов он не смог вырваться и очень переживал по этому поводу. Его жена Инара сказала мне по телефону, что, возможно, именно на этой почве у Данилыча случился микроинфаркт.

Я всегда провожал его с вокзала. Обычно помогал ему занести вещи и сумку с подарочными фруктами прямо в купе и, не ожидая отправления, уходил.

Но в тот раз все было не так. Отец порывался отложить день отъезда, на перроне долго не хотел меня отпускать, и вошел в вагон лишь тогда, когда состав чуть ли не тронулся.

Мне и в голову не могло прийти, что я вижу отца последний раз, а он, он, наверное, чувствовал это…

Сороковины по отцу мы с матерью устроили во Дворе, в палисаднике Толика. Его жена Фаина помогла нам собрать на стол. Пришли приятели покойного: Олег, Валентины – Стоцкий и Притульский, Валера «Муныш», два не очень знакомых мне старика и постоянная участница всех застолий баба Лена.

Мама никогда особо не праздновала Двор, с которым у нее было связано много разных воспоминаний. Она не появлялась здесь четверть века. А потому за столом то и дело звучало: «Галочка, а помнишь…». Мама что-то рассеянно отвечала.

Затем были, конечно, хвалебные речи: думаю, искренние – Севку во Дворе любили и уважали. Но лезли и дежурные, приличествующие случаю слова, предварявшие очередную рюмку.

Кому-то уже «не шло», кто-то уже ушел. Баба Лена, ни разу не пропустившая, упала с табурета, и ее пришлось отнести домой на руках.

Мы уходили со Двора поздно. Дорогой мама плакала и говорила: «Боже, какие они все старые»…

Одесса, 2008 год