«Гоголь сжигает рукопись второй части "Мертвых душ"» или «Самосожжение», Илья Репин, 1909 год
Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несёшься?
[…] … куда ж несёшься ты? дай ответ. Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства.
– «Мёртвые души» – том 1, глава 11
23 февраля 1852 года в ночь на 24 в Одессе Николай Гоголь бросает в огонь последний, чистовой вариант рукописи 2-го тома «Мертвых душ». Сделано это в состоянии нервного припадка. Мальчик-слуга восклицает: «Барин, что вы это, перестаньте!» – «Не твое дело», – отвечает Гоголь, молясь...
Николай Васильевич Гоголь сам по себе фигура загадочная и вызывает жгучий интерес и нескончаемые мнения. Особенно волнуют причины, по которым Гоголь сжёг свой колоссальный труд – 2-й том «Мёртвых душ». Высказывались различные предположения вплоть до абсурдных. Ближе всех к истинной причине подошли лишь два человека: художник Илья Репин и философ Даниил Андреев. Они оба – русские люди, а как не русским понять другого русского в его отчаянии и душевном опустошении?
Репин понял. Поэтому дал своей картине такое, на первый взгляд, парадоксальное название. Ведь Гоголь не просто сжёг рукопись, он сжёг самого себя, выжег себя окончательно и после этого уже не смог жить ни как писатель, ни как человек.
Это чутко понял Даниил Андреев и объяснил в своей книге «Роза мира» (кн.X. гл.2)
Цитата из книги.
«Задача, которую предчувствовал Пушкин, которую разрешил бы, вероятно, к концу своей жизни Лермонтов, встала перед Гоголем с исключительной жгучестью.
«Гоголь запостился...», «Гоголь замолился...», «Гоголь заблудился в мистицизме...» Как жалки эти, сто лет не сходящие со страниц нашей печати, пошлости.
Известна картина Репина: «Самосожжение Гоголя». В конце концов каждый зритель привносит в произведение живописи нечто своё, и доказать, что именно он видит в данной картине нечто такое, чего не видят другие, невозможно.
Среди профессионалов-живописцев эта картина Репина вызывает иной раз отзывы скорее скептические, а иногда даже возмущённые. Некоторые полагают, что тут налицо незаконное вторжение «литературы» в живопись.
Случается слышать и ещё более суровые оценки, усматривающие в этом произведен подмену духовной трагедии Гоголя какою-то чисто физиологической коллизией. Я ничего этого не вижу. Я вижу совсем другое. Я вижу, что ни один человек, о трагедии Гоголя высказывавший своё суждение, даже такой глубокий аналитик, как Мережковский, не был так проницателен и глубок, как недалёкий и обычно совсем не глубокий Репин.
Когда, будучи свободным от профессиональных предубеждений, вглядываешься в эту картину, ощущаешь себя невольно втягиваемым в душевную пропасть сквозь последовательные психофизические слои.
Сначала видишь больного, полупомешанного, может быть, даже и совсем помешанного, изнемогающего в борьбе с каким-то, пожалуй, галлюцинаторным видением. При этом испытываешь смесь соболезнования и того бессознательного, невольного отталкивания, какое свойственно «психически нормальным» людям при соприкосновении с душевнобольным.
Но вот этот слой спадает, как шелуха; внезапно различаешь искажённое предсмертным томлением лицо человеческого существа, принёсшего и приносящего в жертву кому-то всё своё драгоценнейшее, всё, чем жил: заветнейшие помыслы, любимейшие творения, сокровеннейшие мечты, – весь смысл жизни.
В потухающих глазах, в искривлённых устах – ужас и отчаяние подлинного самосожжения. Ужас передаётся зрителю, смешивается с жалостью, и кажется, что такого накала чувств не сможет выдержать сердце. И тогда делается видным третий слой – не знаю, впрочем, последний ли.
Те же самые потухающие глаза, те же губы, сведённые то ли судорогой, то ли дикою, отчаянною улыбкой, начинают лучиться детскою, чистой, непоколебимой верой и той любовью, с какой припадает рыдающий ребёнок к коленям матери. «Я всё Тебе отдал, – прими меня, любимый Господи! Утешь, обойми!» – говорят очи умирающего.
И чудо художника в том, что уже в самой мольбе этих глаз заключён ответ, точно видят они уже Великую Заступницу, обнимающую и принимающую эту исстрадавшуюся душу в лоно любви.
Тот, кто пройдёт сквозь все эти слои поразительного репинского создания, не усомнится ещё и в другом, самом высоком, всё утешающем и оправдывающем: в том, что врата Синклита распахнулись перед Гоголем во всю ширь, как перед любимейшим из сынов его».
Вот так понял картину Репина русский философ, писатель и литературовед Даниил Андреев. Можно с ним согласиться и не согласиться. У всех своё понимание этого поступка. Есть версия, что Гоголь сжёг рукопись 2-го тома «Мёртвых душ» по ошибке вместо черновиков и, осознав содеянное, он впал в тяжёлое состояние духа, от которого не оправился до конца жизни. Другая распространённая причина: Гоголь находился в тяжелейшей депрессии, граничайшей с сумасшествием.
Рассказывали, что слуга Гоголя якобы противился сожжению бумаг и пытался вырвать их из рук хозяина. Этот момент и запечатлел Репин в своей картине, а необъяснимый с точки зрения здравого смысла поступок Гоголя Репин определил, как самосожжение и вывел в названии картины.
В сборнике своих публицистических статей Николай Васильевич объясняет свой странный поступок, из которого становится ясно, что он сознательно уничтожил своё сочинение:
«Затем сожжен второй том «Мертвых душ», что так было нужно. «Не оживет, аще не умрет», – говорит апостол. Нужно прежде умереть, для того чтобы воскреснуть. Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу. Но все было сожжено, и притом в ту минуту, когда, видя перед собою смерть, мне очень хотелось оставить после себя хоть что-нибудь, обо мне лучше напоминающее.
<....
Благодарю Бога, что дал мне силу это сделать. Как только пламя унесло последние листы моей книги, ее содержанье вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и стройным. Появленье второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред, нежели пользу.
<...>
Не судите обо мне и не выводите своих заключений: вы ошибетесь, подобно тем из моих приятелей, которые, создавши из меня свой собственный идеал писателя, сообразно своему собственному образу мыслей о писателе, начали было от меня требовать, чтобы я отвечал ими же созданному идеалу. Создал меня Бог и не скрыл от меня назначенья моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни.
А потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему.
<...>
Тот, Кто горем, недугами и препятствиями ускорил развитие сил и мыслей моих, без которых я бы и не замыслил своего труда, Кто выработал большую половину его в голове моей, Тот даст силу совершить и остальную - положить на бумагу.
<...>
Верю, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет».
Цитаты из: Н.В. Гоголь. «Выбранные места из переписки с друзьями». 1846.
Объяснения объяснениями, но тот, для кого Гоголь родная душа, знает, почему писатель поступил так безжалостно по отношению к своему труду и к себе самому. Об этом знали Репин, Андреев и знаю я.
См.: https://mi-ta-pe.livejournal.com/404491.html
