Сегодня Михаилу Михайловичу Жванецкому – 90 лет.
Дата… Ну, чуть-чуть… Ну, с другой стороны… Хотя…
Путь: Одесский порт — ленинградская квартирка на Ветеранов, Ульянка — московская квартира/дача — пройден. Как и у великой одесской группы писателей, почему-то не Одесской, а Южнорусской т. н. литературной школы.
Легче цитировать. Вот, про Южнорусскую группу…
«Южнорусская школа» не нашла до сих пор собственного исследователя и летописца. Названная так с легкой руки Валентина Катаева, она остается за пределами литературоведческих словарей и энциклопедий, о ней не написано монографических работ, не защищено кандидатских диссертаций. Единственный опыт подобного рода имел место двадцать лет тому назад и остался в памяти автора этих строк потому, что привел к плачевному результату. Речь идет о диссертации «Южнорусское измерение советской прозы», представленной на кафедру советской литературы МГУ. Симпатичной аспирантке из Днепропетровска оглушительно не повезло. «Вы бы еще бердичевское или биробиджанское измерение выдумали, — возмутился завкафедрой профессор Алексей Иванович Метченко. У советской прозы может быть только одно измерение — соцреалистическое».
Прошли десятилетия, Россия из советской стала постсоветской, но ожидаемого возрождения интереса к южнорусской школе не произошло, правда, по причинам скорее противоположного свойства. Нынешний литературоведческий Олимп сократился до нескольких десятков оголодавших докторов наук, вообще неспособных проявить интереса к чему бы то ни было, и готовых исследовать хоть тексты водочных этикеток, только бы получить грант у соросовских эмиссаров.
Возвратимся, однако, к теме, объявленной в названии. Воистину, если бы Россия не имела своего Причерноморья, его следовало бы выдумать. Из этой географической окраины весь отечественный романтизм 19 века вышел. Русские романтики, не находя для своих вольнолюбивых героев соответствующего интерьера, отправляли их туда, где бездонные морские глубины соседствовали с заоблачными горами, бескрайние степи с дремучими лесами, и где вольные племена пасли свои стада, изредка сходясь в молодецких ратных забавах. «Южные поэмы» Пушкина и Лермонтова, малороссийский цикл Гоголя, кавказские и крымские повести Л. Толстого, южнорусская проза Бунина, «Гамибринус» Куприна, «босяцкие» рассказы и «Старуха Изергиль» М. Горького — такова дань, отданная русской классической литературой Югу и одновременно самая светлая, жизнедышащая ее страница. Реалист из реалистов, трезвейший Лев Толстой превращался в романтика, когда писал своих «Казаков».
Но до определенного времени сами южане в этом процессе не участвовали. Они вообще были далеки от культурных интересов России. Причерноморский люд мореходствовал, рыбачил, торговал, служил в таможнях и одновременно занимался контрабандой, гулял на бесчисленных свадьбах и, увы, время от времени устраивал еврейские погромы. Малороссы, молдаване, армяне, греки, болгары, караимы, немецкие колонисты, те же евреи таков был этнический состав этого края, где русские занимали отнюдь не первое место. Богами этой почти гомеровской окраины были скорее Гермес и Бахус, чем литературные музы.
Внезапно все переменилось. Буколическая аркадия вдруг стала эпицентром мировых событий, местом, где решалась судьба величайшей из революций. На ее земли хлынули армии чужеземцев, принявшихся ожесточенно избивать друг друга. Белые, красные, зеленые, петлюровцы, махновцы, германские, румынские войска прокатывались по Черному морю во всех направлениях, сея разрушения и смерть. На местный люд обрушились мобилизации, реквизиции, экспроприации нигде фурии революции и гражданской войны не распоясывались до такой ярости, как на русском Юге.
В каждом человеческом «множестве», подвергаемом перегрузкам, неизбежно возникают процессы конденсации и кристаллизации. Когда Причерноморье начали беспощадно прессовать, оно породило из своей среды собственных вождей, ораторов, певцов и художников. Мы не согласны со знаменитым утверждением Маркса о том, что, когда пушки стреляют, музы молчат. Более жестокой эпохи, чем начало двадцатого века, Россия не знала, а какое созвездие талантов породила эта эпоха! Русский Юг, пребывавший в вековой культурной спячке, также проснулся и делегировал наверх, в сферу профессиональной культуры блестящую плеяду писателей. Перечислим их:
Александр Грин
Исаак Бабель
Эдуард Багрицкий
Илья Ильф и Евгений Петров
Валентин Катаев
Константин Паустовский
Михаил Светлов
Лев Славин
Юрий Олеша
Анна Ахматова (не хотела!)
Корней Чуковский (не хотел!)
Борис Житков.... ну, конечно, кого-то забыли. Наверняка забыли.
Все они с большими или меньшими колебаниями приняли сторону революции, независимо от того, как она потом обошлась с ними. Потому что они были полунищими разночинцами, социальными бастардами, которым нечего было терять в разразившемся катаклизме, приобрести же они надеялись все.
Отвлечемся на время от непосредственной темы и пригласим в свой обзор Н. Островского и М. Булгакова. Со злой и талантливой руки Булгакова российская пролетарская чернь предстала сегодня в облике дебильного Шарикова из талантливой повести и еще более талантливой экранизации «Собачье сердце». Но ведь, если разобраться, Шариков списан с того же социального типа, что и Павел Корчагин — таковы были антиномические полюса восприятия художниками тех лет одной и той же действительности. Революционный опыт Булгакова был сугубо отрицательным. Революция разрушила его дом, а затем гналась за ним по пятам, рекрутируя то в белую, то в красную, то в национальную украинскую армию. Она глумилась на его нравственными ценностями, топтала его рукописи, унижала и поучала. Островский же стал благодаря революции тем, кем он стал. Революция подарила ему неслыханную полноту жизнеощущения, апокрифировала его биографию и судьбу спрашивается, кто из них был более прав в своих анафемах и осаннах этому преступно-героическому революционному Молоху? Да оба, оба правы, и стремление заместить в культурной памяти потомков роман Островского «Собачьим сердцем» так же неправомерно, как и попытка противоположного рода. И кстати, не кремлевскими же литкомиссарами роман «Как закалялась сталь» переведен и издан на всех пяти континентах земного шара.
Перечисленные «южане» не стали, в отличие от Николая Островского, нерассуждающими солдатами революции с наганом в руке и Лениным в башке. Они писали не летопись, но скорее импровизацию на тему, романтический вестерн. Буденный назвал «Конармию» «бабизмом Бабеля». В каком-то смысле прославленный комдив был прав. Бабелевская конармия действительно имела мало общего с Первой Конной. Ее польская кампания показана глазами интеллигента Лютова, пытающегося слиться с солдатской массой и ужасающегося ее звериной жестокости.
То же и в отношении всей группы «Юго-Запад». (Название поэтического цикла Багрицкого, использованное Бабелем для обозначения писателей-земляков).
Почему романтический образ революции возобладал именно на Юге? Потому, что Причерноморье обладало особой витальной энергетикой. Оно, так сказать, было не русских корней. До того, как оно стало российской окраиной, оно являлось окраиной другого, греко-римского мира, затем культурной провинцией Венецианской и Генуэзской республик, а Измаил вплоть до восемнадцатого века служил северным форпостом Оттоманской Порты. История сохранила нам бесценные записки о средневековом Причерноморье венецианцев Иосафата Барбаро и Амброджо Контарини. Из этих записок явствует, что тогдашние причерноморцы вообще не подозревали о существовании на севере какой-то России! Они мыслили и чувстовали средиземноморскими культурными архетипами. Они жили не в городах, а в полисах, которые назывались Херсонесом, Каффой, Солдайей, Таной, Феодоро. Оба венецианца прожили в этих краях полжизни, отнюдь не считая себя чужестранцами. Они описывают их именно, как часть романского мира.
Причерноморье становится российским лишь после разгрома Крымского ханства, взятия Суворовым Измаила, заселения Таврии русскими крестьянами и немецкими колонистами. Но его эллинская и романская генетика не исчезла. Учащимся одесских лицеев и гимназий не нужно было слишком напрягать воображение, чтобы представить времена, когда Одесса называлась Одесос. Этими временами дышали названия городских предместий и улиц, древние развалины, бесчисленные амфоры и монеты, которыми была буквально нафарширована одесская земля, а добрую четверть дореволюционного населения продолжали составлять итальянцы и греки. Все это создавало особую антропологическую среду жизнерадостно-раблезианскую, оптимистичную, проникнутую средиземноморской культурной традицией и интонацией. Это сегодня Одесса разменяла свое уникальное прошлое на опереточные медяки Бубы Касторского, а тогда, на переломе девятнадцатого и двадцатого веков, каждый коренной одессит ощущал себя частицей Pax Romana («Римского мира»).
Южнорусская школа воспроизвела не только букву, но и дух средиземноморского искусства. Основой ее художественного мышления является мистерия, игровое начало, карнавал. То, что происходит в «Одесских рассказах» и «Конармии» Бабеля, в «Интервенции» Л. Славина, в «южнорусских» новеллах Паустовского, в ранних стихах Светлова и самого Багрицкого, перенасыщено выдумкой, романтической гиперболой, восклицательными знаками и суффиксами превосходной степени. Все они были, по меткому замечанию Дана Дорфмана, вдохновенными вралями, баронами Мюнхаузенами в противовес унылому писательскому Северу. Можно себе представить, какими мизантропическими ужасами наполнил бы читательскую душу Достоевский, если бы взялся писать роман о бандитской Одессе. А насильники и головорезы Бабеля весельчаки, артисты, Робин Гуды. О «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» и говорить не приходится. Кто ее герой? Тоже мошенник и авантюрист. Но как авторы любят этого авантюриста и заставляют любить его нас, читателей. Обратите внимание также на то, что действие самой смешной книги всех времен и народов почти не покидает одесского, крымского, кавказского побережья, а если Остап и появляется со своими спутниками в Москве, то советская столица неуловимо ориентализируется, начинает чувствовать и говорить на одесском языке. Потому что в обоих случаях перед нами особенное, «южнорусское» видение мира. Это видение Аристофана и Бокаччо, Свифта и Рабле анекдотическое, праздничное, чувственное, плотское. В известном смысле всю русскую литературу можно распределить в два дискурса: «северный» и «южный». Север — это аристократизм, филологическая культура, строгая иерархия жанров и стилей. Юг бесцеремонное смешение всего со всем, эстетическая всеядность, импровизация, вдохновенный «сюр». Север масонский ритуал, касталийская игра в бисер. Юг балаганная полифония, сорочинская ярмарка. Веселье и скука, языческое «эвоэ!» и католическая «осанна», площадь и храм, барокко и готика, игра и служение √ вот оппозиции российской словесности. И одновременно родовые признаки «южнорусской школы». Приглашаем читателя признаться, положив руку на сердце, какую из этих двух оппозиций он бы предпочел, если бы ему пришлось выбирать между ними.
В начале этой статьи мы посетовали на то, что «южнорусская школа» не обрела своего летописца и исследователя. Это не совсем так и даже совсем не так. Отсутствие литературоведческих штудий с блеском компенсирует гениальный «Алмазный мой венец» Валентина Катаева, уже в самом своем названии заключающий некую филиппику. Приходится в очередной раз признать поражение высоколобой академической мысли перед убедительностью художественного слова. Когда я пытаюсь объяснить студентам признаки южнорусской школы, я в конце концов начинаю цитировать целые страницы из Катаева. Он не только назвал нозологические знаменатели этого направления, не только воздал должное его носителям, но сам создал блестящие образцы живописи словом. Это именно художественная литература, чего не всегда скажешь о писателях Севера. Его ностальгический, проникновенный, бесконечный, от романа к роману меняющий названия сюжет о друзьях его одесского детства (Петя Бачей, Гаврик, Мотя) завершился циклом «мовистской» прозы («Святой колодец», «Трава забвенья», «Кладбище в Скулянах», «Кубик», «Алмазный мой венец»), концентрированно выразившей сущность этого «южнорусского» художественного феномена.
Автор: Валерий Сердюченко
А Жванецкий причём?
Да не причём!
Он мог бы стать последним их них. Но не стал. Когда персонаж юмористических рассказов живет в ленинградской квартирке — с ним все отождествляют себя. И смеются. Сквозь слезы. Но — смеются.
Когда писатель – обитатель московской/одесской дачи — он вынужден быть большим писателем. Именно так — принято. И у Южнорусской группы — тоже. Но с обитателем дачи обыватели себя – не отождествляют… Большая литература не смешна по определению. Большое — или ужасно, или очень ужасно.
Поэтому сегодня поклонников Михаила Михайловича собирали — на 8-м километре Рублево-Успенского шоссе, в концертном зале «Барвиха Luxury Village». Забыл, какое там метро. И никто не напомнил.
А для нас МихМих – остался механиком Одесского порта, голосом которого говорили Райкин, Карцев и Ильченко. Все, слава Богу, умерли… И остались певцами ленинградской квартирки. Нет, не дачи!
